АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 4 страница

Читайте также:
  1. I ЧАСТЬ
  2. I. ПАСПОРТНАЯ ЧАСТЬ
  3. II часть
  4. II. Основная часть
  5. II. Основная часть
  6. III часть урока. Выставка, анализ и оценка выполненных работ.
  7. III. Творческая часть. Страницы семейной славы: к 75-летию Победы в Великой войне.
  8. III. Творческая часть. Страницы семейной славы: к 75-летию Победы в Великой войне.
  9. XXXVIII 1 страница
  10. XXXVIII 2 страница
  11. XXXVIII 2 страница
  12. XXXVIII 3 страница
И после, когда полк вступил в полосу непрерывных боев, когда вместозавес уже лег изломистой вилюжиной фронт, Григорий всегда, сталкиваясь снеприятелем, находясь в непосредственной от него близости, испытывал всето же острое чувство огромного, ненасытного любопытства к красноармейцам,к этим русским солдатам, с которыми ему для чего-то нужно было сражаться.В нем словно навсегда осталось то наивно-ребяческое чувство, родившееся впервые дни четырехлетней войны, когда он под Лешнювом с кургана наблюдал впервый раз за суетой австро-венгерских войск и обозов. "А что за люди? Акакие они?" Будто и не было в его жизни полосы, когда он бился подГлубокой с чернецовским отрядом. Но тогда он твердо знал обличье своихврагов - в большинстве они были донские офицеры, казаки. А тут емуприходилось иметь дело с русскими солдатами, с какими-то иными людьми, стеми, какие всей громадой подпирали Советскую власть и стремились, какдумал он, к захвату казачьих земель и угодий. Еще раз как-то в бою почти в упор натолкнулся он на красноармейцев,неожиданно высыпавших из отножины буерака. Он выехал со взводом врекогносцировку, подъехал по теклине буерачка к развилку и тут вдругуслышал окающую русскую речь на жесткое "г", сыпкий шорох шагов. Несколькокрасноармейцев - из них один китаец - выскочили на гребень и, ошеломленныевидом казаков, на секунду замерли от изумления. - Казаки! - падая, испуганно клохчущим голосом крикнул один. Китаец выстрелил. И сейчас же резко, захлебываясь, скороговоркойзакричал тот белесый, который упал: - Товарищи! Давай "максимку"! Казаки! - Давай же! Казаки!.. Китайца Митька Коршунов срезал из нагана и, круто поворачивая коня,тесня им коня Григория, первый поскакал по гулкой крутобережной теклине,работая поводьями, направляя по извилинам тревожный конский бег. За нимскакали остальные, клубясь и норовя обогнать друг друга. За спинами ихбаритонисто зарокотал пулемет, пули общелкивали листья терна и боярышника,густо росшего по склонам и мысам, дробили и хищно рвали каменистое днищетеклины... Еще несколько раз сходился лицом к лицу с красными, видел, как пуликазаков вырывали из-под ног красноармейцев землю и те падали и оставлялижизнь на этой плодовитой и чужой им земле....И помалу Григорий стал проникаться злобой к большевикам. Онивторглись в его жизнь врагами, отняли его от земли! Он видел: такое жечувство завладевает и остальными казаками. Всем им казалось, что только повине большевиков, напиравших на Область, идет эта война. И каждый, глядяна неубранные валы пшеницы, на полегший под копытами нескошенный хлеб, напустые гумна, вспоминал свои десятины, над которыми хрипели в непосильнойработе бабы, и черствел сердцем, зверел. Григорию иногда в бою казалось,что и враги его - тамбовские, рязанские, саратовские мужики - идут,движимые таким же ревнивым чувством к земле. "Бьемся за нее, будто залюбушку", - думал Григорий. Меньше стали брать в плен. Участились случаи расправ над пленными.Широкой волной разлились по фронту грабежи; брали у заподозренных всочувствии большевикам, у семей красноармейцев, раздевали донагапленных... Брали все, начиная с лошадей и бричек, кончая совершенно ненужнымигромоздкими вещами. Брали и казаки и офицеры. Обозы второго разряда пухлиот добычи. И чего только не было на подводах! И одежда, и самовары, ишвейные машины, и конская упряжь - все, что представляло какую-нибудьценность. Добыча из обозов справлялась по домам. Приезжали родственники,охотой везли в часть патроны и продовольствие, а оттуда набивали бричкиграбленым. Конные полки - а их было большинство - вели себя особенноразнузданно. Пехотинцу, кроме подсумка, некуда положить, а всадник набивалсумы седла, увязывал в торока, и конь его запохаживался больше на вьючноеживотное, нежели на строевого коня. Распоясались братушки. Грабеж на войневсегда был для казаков важнейшей движущей силой. Григорий знал это и порассказам стариков о прошлых войнах, и по собственному опыту. Еще в днигерманской войны, когда полк ходил в тылу по Пруссии, командир бригады -заслуженный генерал - говорил, выстроив двенадцать сотен, указывая плетьюна лежавший под холмами крохотный городок: - Возьмете - на два часа город в вашем распоряжении. Но через два часапервого, уличенного в грабеже, - к стенке! Но к Григорию как-то не привилось это - он брал лишь съестное да кормконю, смутно опасаясь трогать чужое и с омерзением относясь к грабежам.Особенно отвратительным казался в его глазах грабеж своих же казаков.Сотню он держал жестко. Его казаки если и брали, то таясь и в редкихслучаях. Он не приказывал уничтожать и раздевать пленных. Чрезмерноймягкостью вызвал недовольство среди казаков и полкового начальства. Егопотребовали для объяснений в штаб дивизии. Один из чинов обрушился нанего, грубо повышая голос: - Ты что мне, хорунжий, сотню портишь? Что ты либеральничаешь? Мягкостелешь на всякий случай? По старой памяти играешь на две руки?.. Как этока тебя не кричать?.. А ну без разговоров! Дисциплины не знаешь? Что -сменить? И сменим! Приказываю сегодня же сдать сотню! И того, брат... нешурши! В конце месяца полк совместно с сотней 33-го Еланского полка, шедшегорядом, занял хутор Гремячий Лог. Внизу, по падине, густо толпились вербы, ясени и тополя, по косогоруразметались десятка три белостенных куреней, обнесенных низкой, из дикогокамня, огорожей. Выше хутора, на взгорье, доступный всем ветрам, стоялстарый ветряк. На фоне надвигавшейся из-за бугра белой тучи мертвопричаленные крылья его чернели косо накренившимся крестом. День былдождлив и хмарен. По балке желтая порошила метель: листья с шепотомложились на землю. Малиновой кровью просвечивал пышнотелый краснотал.Гумна бугрились сияющей соломой. Мягкая предзимняя наволочь крыла преснопахнущую землю. Со своим взводом Григорий занял отведенный квартирьерами дом. Хозяин,оказалось, ушел с красными. Взводу стала угодливо прислуживать престарелаядородная хозяйка с дочерью-подростком. Григорий из кухни прошел в горницу,огляделся. Хозяева, видно, жили ядрено: полы крашены, стулья венские,зеркало, по стенам обычные фотографии служивых и ученический похвальныйлист в черной рамке. Повесив к печке промокший дождевик, Григорий свернулкурить. Прохор Зыков вошел, поставил к кровати винтовку, равнодушно сообщил: - Обозники приехали. С ними папаша ваш, Григорий Пантелеевич. - Ну?! Будет брехать! - Право слово. Окромя его, наших хуторных, никак, шесть подвод. Идивстревай! Григорий, накинув шинель, вышел. В ворота за уздцы вводил лошадей Пантелей Прокофьевич. На бричке сиделаДарья, закутанная в зипун домашней валки. Она держала вожжи. Из-подмокрого капюшона зипуна блестела на Григория влажной улыбкой, смеющимисяглазами. - Зачем вас принесло, земляки? - крикнул Григорий, улыбаясь отцу. - А, сынок, живого видать! На гости вот приехали, не спроша заезжаем. Григорий на ходу обнял широкие отцовы плечи, начал отцеплять с барковпостромки. - Не ждал, говоришь, Григорий? - Конешно. - А мы вот в обувательских... Захватили. Снаряды вам привезли - тольковоюйте. Распрягая лошадей, они перебрасывались отрывистыми фразами. Дарьязабирала с брички харчи и зерно лошадям. - А ты чего приехала? - спросил Григорий. - С батей. Он у нас хворый, со спасов никак не почунеется. Матьзабоялась: случить чего, а он один на чужой стороне... Кинув лошадям ярко-зеленого пахучего пырея, Пантелей Прокофьевичподошел к Григорию, спросил хриплым шепотом, беспокойно расширяя черные, снездоровыми кровянистыми белками глаза: - Ну как? - Ничего. Воюем. - Слыхал брехню, вроде дальше границы не хотят казаки выступать...Верно? - Разговоры... - уклончиво ответил Григорий. - Что же это вы, братцы? - как-то отчужденно и растерянно заговорилстарик. - Как же так? А у нас старики надеются... Опричь вас кто жеДон-батюшку в защиту возьмет? Уж ежели вы - оборони господь! - не схотитевоевать... Да как же это так? Обозные ваши брехали... Смуту сеют, сукиныдети! Вошли в хату. Собрались казаки. Разговор вначале вертелся вокругхуторских новостей, Дарья, пошептавшись с хозяйкой, развязала сумку схарчами, собрала вечерять. - Гутарют, будто ты уж с сотенных снятый? - спросил ПантелейПрокофьевич, принаряжая костяной расческой свалявшуюся бороду. - Взводным я теперь. Равнодушный ответ Григория кольнул старика. Пантелей Прокофьевич собрална лбу ложбины, захромал к столу и, суетливо помолившись, вытирая полойчекменька ложку, обиженно спросил: - Это за что такая немилость? Аль не угодил начальству? Григорию не хотелось говорить об этом в присутствии казаков, досадливошевельнул плечом: - Нового прислали... С образованием. - Так им и ты служи, сынок! Распроценятся они скоро! Ишь с образованиемим приспичило! Меня, мол, за германскую дивствительно образовали, небось,побольше иного очкастого знаю! Старик явно возмущался, а Григорий морщился, искоса поглядывал: неулыбаются ли казаки? Снижение в должности его не огорчило. Он с радостью передал сотню,понимая, что ответственности за жизнь хуторян нести не будет. Но все жесамолюбие его было уязвлено, и отец разговором об этом невольно причинялему неприятность. Хозяйка дома ушла на кухню, а Пантелей Прокофьевич, почувствовавподдержку в лице пришедшего хуторянина Богатырева, начал разговор: - Стал быть, взаправду мыслишку держите дальше границ не ходить? Прохор Зыков, часто моргая телячье-ласковыми глазами, молчал, тихоулыбался. Митька Коршунов, сидя на корточках у печки, обжигая пальцы,докуривал цигарку. Остальные трое казаков сидели и лежали на лавках. Навопрос что-то никто не отвечал. Богатырев горестно махнул рукой. - Они об этих делах не дюже печалуются, - заговорил он гудящим густымбасом. - По них хучь во полюшке травушка не расти... - А зачем дальше идтить? - лениво спросил болезненный и смирный казачокИльин. - Зачем идтить-то? У меня вон сироты посля жены остались, а я будузазря жизню терять. - Выбьем из казачьей земли - и по домам! - решительно поддержал егодругой. Митька Коршунов улыбнулся одними зелеными глазами, закрутил тонкийпушистый ус. - А по мне, хучь ишо пять лет воевать. Люблю! - Выхо-ди-и!.. Седлай!.. - закричали со двора. - Вот видите! - отчаянно воскликнул Ильин. - Видите, отцы! Не успелиобсушиться, а там уж - "выходи"! Опять, значит, на позицьи. А вы гутарите:границы! Какие могут быть границы? По домам надо! Замиренья надодобиваться, а вы гутарите... Тревога оказалась ложной. Григорий, озлобленный, ввел во двор коня, безпричины ударил его сапогом в пах и, бешено округляя глаза, гаркнул: - Ты, черт! Ходи прямо! Пантелей Прокофьевич курил у двери. Пропустив входивших казаков,спросил: - Чего встомашились? - Тревога!.. Табун коров за красных сочли. Григорий снял шинель, присел к столу. Остальные, кряхтя, раздевались,кидали на лавки шашки и винтовки с подсумками. Когда все улеглись спать, Пантелей Прокофьевич вызвал Григория на баз.Присели на крыльце. - Хочу погутарить с тобой. - Старик тронул колено Григория, зашептал: -Неделю назад ездил я к Петру. Ихний Двадцать восьмой полк за Калачомзараз... Я, сынок, поджился там неплохо. Петро - он гожий, дюже гожий кхозяйству! Он мне чувал одежи дал, коня, сахару... Конь справный... - Погоди! - сурово перебил его Григорий, обожженный догадкой. - Ты сюдане за этим заявился? - А что? - Как - что? - Люди ить берут, Гриша... - Люди! Берут! - не находя слов, с бешенством повторял Григорий. -Своего мало? Хамы вы! За такие штуки на германском фронте людейрасстреливали!.. - Да ты не сепети! - холодно остановил его отец. - Я у тебя не прошу.Мне ничего не надо. Я нынче живу, а завтра ноги вытяну... Ты об себедумай. Скажи на милость, какой богатей нашелся! Дома одна бричка осталась,а он... Да и что ж не взять у энтих, какие к красным подались?.. Грех уних не брать! А дома каждая лычка бы годилась. - Ты мне оставь это! А нет - я живо провожу отсель! Я казакам морды билза это, а мой отец приехал грабить жителев! - дрожал и задыхался Григорий. - За это и с сотенных прогнали! - ехидно поддел его отец. - На черта мне это сдалось! Я и от взвода откажусь!.. - А то чего же! Умен, умен... С минуту молчали. Григорий, закуривая, при свете спички мельком увиделсмущенное и обиженное лицо отца. Только сейчас ему стали понятны причиныотцова приезда. "Для этого и Дарью взял, чертяка старый! Грабленоеоберегать", - думал он. - Степан Астахов объявился. Слыхал? - равнодушно начал ПантелейПрокофьевич. - Как это? - Григорий даже папиросу выронил из рук. - А так. Оказалось - в плену он был, а не убитый. Пришел справный. Таму него одежи и добра - видимо-невидимо! На двух подводах привез, -прибрехнул старик, хвастая, как будто Степан был ему родной. - Аксиньюзабрал и зараз ушел на службу. Хорошую должность ему дали, етапнымкомендантом идей-то, никак, в Казанской. - Хлеба много намолотили? - перевел Григорий разговор. - Четыреста мер. - Внуки твои как? - Ого, внуки, брат, герои! Гостинцы бы послал. - Какие с фронта гостинцы! - тоскливо вздохнул Григорий, а в мыслях былоколо Аксиньи и Степана. - Винтовкой не разживусь у тебя? Нету лишней? - На что тебе? - Для дому. И от зверя, и от худого человека. На всякий случай.Патрон-то я целый ящик взял. Везли - я и взял. - Возьми в обозе. Этого добра много. - Григорий хмуро улыбнулся. - Ну,иди спи! Мне на заставу идтить. Наутро часть полка выступила из хутора. Григорий ехал в уверенности,что Он пристыдил отца и тот уедет ни с чем. А Пантелей Прокофьевич,проводив казаков, хозяином пошел в амбар, поснимал с поветки хомуты ишлейки, понес к своей бричке. Следом за ним шла хозяйка, с лицом, залитымслезами, кричала, цепляясь за плечи: - Батюшка! Родимый! Греха не боишься! За что сирот обижаешь? Отдайхомуты! Отдай, ради господа бога! - Но-но, ты бога оставь, - прихрамывая, барабошил и отмахивался от бабыМелехов. - Ваши мужья у нас тоже, небось, брали бы. Твой-то комиссар,никак?.. Отвяжись! Раз "твое - мое - богово", значит - молчок, не жалься! Потом, сбив на сундуках замки, при сочувственном молчании обозниковвыбирал шаровары и мундиры поновей, разглядывал их на свет, мял в черныхкуцых пальцах, вязал в узлы... Уехал он перед обедом. На бричке, набитой доверху, на узлах сидела,поджав тонкие губы, Дарья. Позади поверх всего лежал банный котел.Пантелей Прокофьевич вывернул его из плиты в бане, едва донес до брички ина укоряющее замечание Дарьи: - Вы, батенька, и с г... не расстанетесь! - гневно ответил: - Молчи, шалава! Буду я им котел оставлять! Из тебя хозяйка - как изГришки-поганца! А мне и котел сгодится. Так-то!.. Ну, трогай! Чего губырастрепала? Опухшей от слез хозяйке, затворявшей за ними ворота, сказал добродушно: - Прощай, бабочка! Не гневайся. Вы себе ишо наживете.

X

Цепь дней. Звено, вкованное в звено. Переходы, бои, отдых. Жара. Дождь.Смежные запахи конского пота и нагретой кожи седла. В жилах от постоянногонапряжения - не кровь, а нагретая ртуть. Голова от недосыпания тяжелейснаряда трехдюймовки. Отдохнуть бы Григорию, отоспаться! А потом ходить помягкой пахотной борозде плугатарем, посвистывать на быков, слушатьжуравлиный голубой трубный клич, ласково снимать со щек наносное серебропаутины и неотрывно пить винный запах осенней, поднятой плугом земли. А взамен этого - разрубленные лезвиями дорог хлеба. По дорогам толпыраздетых, трупно-черных от пыли пленных. Идет сотня, копытит дороги,железными подковами мнет хлеба. В хуторах любители обыскивают семьиушедших с красными казаков, дерут плетьми жен и матерей отступников... Тянулись выхолощенные скукой дни. Они выветривались из памяти, и ниодно событие, даже значительное, не оставляло после себя следа. Буднивойны казались еще скучнее, нежели в прошлую кампанию, быть может -потому, что все изведано было раньше. Да и к самой войне все участникипрежней относились пренебрежительно: и размах, и силы, и потери - все всравнении с германской войной было игрушечно. Одна лишь черная смерть, также, как и на полях Пруссии, вставала во весь свой рост, пугала и понуждалапо-животному оберегаться. - Рази это война? Так, одно подобие. В германскую, бывало, немец каксыпанет из орудий - полки выкашивал под корень. А зараз двоих из сотнипоранют - урон, говорят! - рассуждали фронтовики. Однако и эта игрушечная война раздражала. Копились недовольство,усталость, озлобление. В сотне все настойчивее говорили: - Выбьем из донской земли краснюков - и решка! Дальше границы непойдем. Нехай Россия - сама по себе, мы - сами по себе. Нам у них своипорядки не устанавливать. Под Филоновской всю осень шли вялые бои. Главнейшим стратегическимцентром был Царицын, туда бросали и белые и красные лучшие силы, а наСеверном фронте у противных сторон не было перевеса. Те и другие копилисилы для решительного натиска. Казаки имели больше конницы; используя этопреимущество, вели комбинированные операции, охватывали фланги, заходили втыл. Перевес был на стороне казаков лишь потому, что противостояли имморально шаткие части из свежемобилизованных красноармейцевпреимущественно прифронтовой полосы. Саратовцы, тамбовцы сдавалисьтысячами. Но как только командование бросало в дело рабочий полк,матросский отряд или конницу - положение выравнивалось, и вновь инициативагуляла из рук в руки, и поочередно одерживались победы чисто местногозначения. Участвуя в войне, Григорий равнодушно наблюдал за ее ходом. Он былуверен: к зиме фронта не станет; знал, что казаки настроены примиренческии о затяжной войне не может быть и речи. В полк изредка приходили газеты.Григорий с ненавистью брал в руки желтый, набранный на оберточной бумагеномер "Верхне-Донского края" и, бегло просматривая сводки фронтов, скрипелзубами. А казаки добродушно ржали, когда он читал им вслух бравурные,притворно-бодрые строки: "27 сентября на филоновском направлении бои с переменным успехом. Вночь на 26-е доблестный Вешенский полк выбил противника из хутораПодгорного, на плечах его ворвался в хутор Лукьяновский. Взяты трофеи иогромное количество пленных. Красные части отступают в беспорядке.Настроение казаков бодрое. Донцы рвутся к новым победам!" - Сколько пленных-то забрали мы? Огромное число? Ох-ох, су-у-укинысыны! Тридцать два человека взяли-то! А они... ах-ха-ха-ха!.. -покатывался Митька Коршунов, во всю ширь разевая белозубый рот, длиннымиладонями стискивая бока. Не верили казаки и сведениям об успехах "кадетов" в Сибири и на Кубани.Больно беззастенчиво и нагло врал "Верхне-Донской край". Охваткин -большерукий, огромного роста казак, - прочитав статью о чехословацкоммятеже, заявил в присутствии Григория: - Вот придавют чеха, а потом как жмякнут на нас всю армию, какая подним была, - и потекет из нас мокрая жижа... Одно слово - Расея! - И грознозакончил: - Шутишь, что ля? - Не пужай! Аж возле пупка заноило от дурацкого разговору, - отмахнулсяПрохор Зыков. А Григорий, сворачивая курить, с тихим злорадством решил про себя:"Верно!" Он долго сидел в этот вечер за столом, ссутулясь, расстегнув воротвыгоревшей на солнце рубахи с такими же выгоревшими защитными погонами.Загорелое лицо его, на котором нездоровая полнота сровняла рытвины иострые углы скул, было сурово. Он ворочал черной мускулистой шеей,задумчиво покручивал закурчавившийся, порыжелый от солнца кончик уса инапряженно глядел в одну точку похолодевшими за последние годы, злымиглазами. Думал с тугой, непривычной трудностью и, уже ложась спать, словноотвечая на общий вопрос, сказал: - Некуда податься! Всю ночь не спал. Часто выходил проведывать коня и подолгу стоял накрыльце, повитый черной, шелково шелестящей тишиной. Знать, еще горела тихим трепетным светом та крохотная звездочка, подкоторой родился Григорий; видно, еще не созрела пора сорваться ей илететь, сожигая небеса падучим холодным пламенем. Три коня были убиты подГригорием за осень, в пяти местах продырявлена шинель. Смерть как будтозаигрывала с казаком, овевая его черным крылом. Однажды пуля насквозьпробила медную головку шашки, темляк упал к ногам коня, будтоперекушенный. - Кто-то крепко за тебя молится, Григорий, - сказал ему Митька Коршунови удивился невеселой Григорьевой улыбке. Фронт перевалил за линию железной дороги. Ежедневно обозы подвозилимотки колючей проволоки. Ежедневно телеграф струил по фронту слова. "Со дня на день прибудут войска союзников. Необходимо укрепиться награницах Области до прихода подкреплений, сдержать натиск красных любойценой." Мобилизованное население долбило пешнями мерзлую землю, рыло окопы,опутывало их колючей проволокой. А по ночам, когда казаки бросали окопы ишли к жилью обогреваться, к окопам подходили разведчики-красноармейцы,валяли укрепы и цепляли на ржавые шипы проволоки воззвания к казакам.Казаки читали их с жадностью, словно письма от родимых. Было ясно, что втаких условиях продолжать войну немыслимо. Полыхали морозы, сменяясьоттепелями и обильными снегопадами. Окопы заметал снег. В окопах труднобыло пролежать даже час. Казаки мерзли, отмораживали ноги и руки. Впехотных и пластунских частях у многих не было сапог. Иные вышли на фронтсловно на баз скотине наметать: в одних чириках и легких шароварах. Всоюзников не верили. "На жуках они едут!" - горестно сказал однаждыАндрюшка Кашулин. А сталкиваясь с разъездами красных, казаки слышали, какте горланили: "Эге-гей! Христосики! Вы к нам на танках, а мы к вам насанках! Мажьте пятки салом - скоро в гости приедем!" С середины ноября красные перешли в наступление. Они упорно оттесняликазачьи части к линии железной дороги, однако перелом в операциях наступилпозднее. 16 декабря красная конница после длительного боя опрокинула 33-йполк, но на участке Вешенского полка, развернувшегося возле хутораКолодезянского, натолкнулась на отчаянное сопротивление. Из-за оснеженнойкромки гуменных прясел вешенцы-пулеметчики встречали противника,наступавшего в пешем строю, шквальным огнем. Правофланговый пулемет вопытнейших руках каргинского казака Антипова бил с рассеиванием вглубь,выкашивал перебегавшие цепи. Сотня крылась дымом выстрелов. А с левогофланга уже тронулись две сотни в обход. К вечеру вяло наступавшие красноармейские части сменил только чтоприбывший на фронт отряд матросов. Они пошли в атаку на пулеметы в лоб, неложась, без крика. Григорий стрелял непрерывно. Задымилась накладка. Ствол накалился иобжигал пальцы. Охладив винтовку, Григорий снова вгонял обойму, ловилприжмуренным глазом далекие черные фигурки на мушку. Матросы сбили их. Сотни, разобрав лошадей, проскакали хутор,выметнулись на бугор. Григорий оглянулся и безотчетно бросил поводья. Сбугра далеко виднелось тоскливое снежное поле с мысами занесенного снегомбурьяна и лиловыми предвечерними тенями, лежавшими по склонам балок. Понему на протяжении версты черной сыпью лежали трупы порезанных пулеметнымогнем матросов. Одетые в бушлаты и кожаные куртки, они чернели на снегу,как стая присевших в отлете грачей. К вечеру, расчлененные наступлением, сотни, потерявшие связь с Еланскимполком и бывшим справа от них одним из номерных полков Усть-Медведицкогоокруга, стали на ночевку в двух хуторах, расположенных у крохотнойречонки, притока Бузулука. Уже в сумерках Григорий, возвращаясь от места, где по приказаниюкомандира сотни он расставил заставы, встретился в переулке с командиромполка и полковым адъютантом. - Где третья сотня? - натягивая поводья, спросил командир. Григорий ответил. Всадники тронули лошадей. - Потери в сотне большие? - отъехав, спросил адъютант; ответа он нерасслышал, переспросил: - Как? Но Григорий пошел, не отвечая. Всю ночь через хутор тянулись какие-то обозы. Возле двора, где ночевалс казаками Григорий, долго стояла батарея. Сквозь одинарное оконцеслышались матерная брань, крик ездовых, суетня. В хату входилиобогреваться номера, ординарцы штаба полка, каким-то образом очутившиеся вэтом хуторе. В полночь, разбудив хозяев и казаков, вломились трое изприслуги батареи. Они неподалеку в речке увязили орудие и решилизаночевать, чтобы утром выручить его быками. Григорий проснулся, долгоглядел, как батарейцы, кряхтя, счищая с сапог липкую мерзлую грязь,разуваются и развешивают на боровке подземки мокрые портянки. Потом вошелпо уши измазанный офицер-артиллерист. Он попросился переночевать, стянулшинель и долго с безразличным видом размазывал по лицу рукавом френчабрызги грязи. - Одно орудие мы потеряли, - сказал он, глядя на Григория покорными,как у усталой лошади, глазами. - Сегодня такой бой был, как под Мачехой.Нас нащупали после двух выстрелов... Ка-ак саданет - и моментально перешиббоевую ось! А орудие стояло на гумне. Уж куда лучше замаскировано было!..- К каждой фразе он привычно и, наверное, бессознательно пристегивалпохабное ругательство. - Вы Вешенского полка? А чай пить будете? Хозяюшка,вы бы нам самоварчик, а? Он оказался болтливым, надоедливым собеседником. Чай поглощал безустали. И через полчаса Григорий уже знал, что родом тот из Платовскойстаницы, окончил реальное, был на германской войне и два раза неудачноженился. - Теперь аминь Донской армии! - говорил он, слизывая пот с бритой губыострым и красным языком. - Война приходит к концу. Фронт завтрарасползется, а через две недели мы будем уже в Новочеркасске. Хотели сбосыми казаками штурмовать Россию! Ну не идиоты ли? А кадровые офицеры -все негодяи, ей-богу! Вы ведь из казаков? Да? Вот вашими руками они ихотят каштанчики из огня таскать. А сами по интендантствам лавровый листда крупу отвешивают! Он часто моргал пустоцветными глазами, шевелился, наваливаясь на столвсем крупным и плотно сбитым корпусом, а углы большого, растянутого ртабыли мрачно и безвольно опущены, а на лице хранилось целостным прежнеевыражение покорной замордованной лошади. - Раньше, хотя бы в эпоху Наполеона, добро было воевать! Сошлись двеармии, цокнулись, разошлись. Ни тебе фронтов, ни сиденья в окопах. Атеперь начни разбираться в операциях - сам черт голову сломит. Если раньшеисторики брехали, то в описании этой войны такого наворочают!.. Скукаодна, а не война! Красок нет. Грязцо! И вообще - бессмыслица. Я бы этихверховодов свел один на один и сказал: "Вот вам, господин Ленин, вахмистр- учитесь у него владеть оружием. А вам, господин Краснов, стыдно неуметь". И пускай бы, как Давид с Голиафом, бились: чей верх, того власть.Народу все равно, кто им правит. Как вы думаете, господин хорунжий? Григорий, не отвечая, сонно следил за тугими движениями его мясистыхплеч и рук, за неприятно часто мелькавшим в скважине рта красным языком.Хотелось спать, злил навязчивый, придурковатый артиллерист, вызывалтошноту исходивший от потных ног его запах псины... Утром Григорий проснулся с нудным ощущением чего-то невырешенного.Развязка, которую он предвидел еще с осени, все же поразила его своейвнезапностью. Проглядел Григорий, как недовольство войной, вначалежурчившееся по сотням и полкам мельчайшими ручейками, неприметно слилось вмогущественный поток. И теперь - видел лишь этот поток, стремительно-жадноразмывающий фронт. Так на провесне едет человек степью. Светит солнце. Кругом - непочатыйлиловый снег. А под ним, невидимая глазу, творится извечная прекраснаяработа - раскрепощение земли. Съедает солнце снег, червоточит его,наливает из-под исподу влагой. Парная туманная ночь - и наутро уже сшорохом и гулом оседает наст, по дорогам и колесникам пузырится зеленаянагорная вода, из-под копыт во все стороны талыми комьями брызжет снег.Тепло. Отходят и оголяются супесные пригорки, первобытно пахнет глинистойпочвой, истлевшей травой. В полночь мощно ревут буераки, гудятзаваливаемые снежными оползнями яры, сладостным куревом дымитсябархатисто-черная обнаженная зябь. К вечеру, стоная, ломает степнаяречушка лед, мчит его, полноводная, туго налитая, как грудь кормилицы, ипораженный неожиданным исходом зимы, стоит на песчаном берегу человек,ищет глазами места помельче, щелкает запотевшего, перепрядывающего ушами,коня плетью. А кругом предательски и невинно голубеет снег, дремотная ибелая лежит зима... Весь день полк отступал. По дорогам скакали обозы. Где-то правее, засерой тучей, застлавшей горизонт, рыхлыми обвалами грохотали орудийныезалпы. По оттаявшей унавоженной дороге хлюпали сотни, месили мокрый снеглошади с захлюстанными щетками. По обочинам дорог скакали ординарцы.Молчаливые грачи, затянутые в блестящее синеватое оперенье, кургузые инеловкие, как пешие кавалеристы, важно и качко расхаживали сбоку отдороги, пропуская мимо себя, как на параде, отступающие казачьи сотни,колонны оборванных пластунов, валки обозов. Григорий понял, что стремительно разматывающуюся пружину отступленияуже ничто не в силах остановить. И ночью, исполненный радостнойрешимостью, он самовольно покинул полк. - Ты куда собрался, Григорь Пантелев? - спросил Митька Коршунов,насмешливо наблюдавший, как Григорий надевает поверх шинели дождевик,цепляет шашку и наган. - А тебе что? - Любопытно. Григорий поиграл зарозовевшими желваками скул, но ответил весело, сподмигом: - На кудыкино поле. Понял? И вышел. Конь его стоял нерасседланный. До зари он скакал по дымящимся от ночного заморозка шляхам. "Поживудома, а там услышу, как будут они идтить мимо, и пристану к полку", -отстранение думал он о тех, с кем сражался вчера бок о бок. На другой день к вечеру он уже вводил на отцовский баз сделавшегодвухсотверстный пробег, исхудавшего за два дня, шатавшегося от усталостиконя.

XI


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.003 сек.)