АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

ПОЧВА ДЛЯ ВОСПРИЯТИЯ ХРИСТИАНСТВА В ИМПЕРИИ

Читайте также:
  1. Агнозии (нарушения восприятия)
  2. АКБАР – ОСНОВАТЕЛЬ ИМПЕРИИ
  3. Альтернативы глобальной империи: продление Ялтинского status quo
  4. Б. Особенности восприятия младших школьников
  5. Билет 22. Формирование древнерусской государственности. Принятие христианства. Культура и быт Древней Руси.
  6. Борьба пап и императоров Священной Римской империи.
  7. Введение в Древней Руси в конце Х в. христианства как государственной религии содействовало: укреплению государств/ развитию культуры
  8. Введение основ городского самоуправления в конце XVIII в. Грамота на права и выгоды городам Российской империи 1785 г.
  9. Введение христианства на Руси (988г.).
  10. Внутриполитическое развитие Российской империи (1894-1904 гг.).
  11. Восприятие пространства, движения и времени. Иллюзии восприятия. Развитие восприятия. Индивидуальные особенности восприятия. Методы изучение восприятия.
  12. Высшие и центральные государственные органы империи

 

Римская империя была готова принять новое учение. Импе­рия распространялась на всю «ойкумену» Средиземноморья, ее границы совпадали с культурным горизонтом средиземноморско­го человека. Это был долговечный и всеохватывающий режим; но эта государственность не приносила никому, даже господству­ющему классу, настоящей радости и бодрости. Весьма сущест­венно при этом то обстоятельство, что империя проводила не толь­ко последовательное умерщвление духа средиземноморских гражданственно-полисных форм государства и культуры, но и столь же последовательную консервацию этих отживших форм. Греко-римская цивилизация, отрешенная от конкретного чувст­ва родины и античной свободы, становилась из средоточия гума­нистических ценностей настоящей ловушкой на пути человече­ства. Те же императоры, само существование которых предпо­лагало, что в Средиземноморье не осталось ни одной вольной городской республики, усердно покровительствовали более или менее паразитарным «эллинским» полисам, выраставшим со свои­ми непременными театрами, гимнасиями и статуями на чужой им земле. Языческие празднества, когда-то дававшие свободной граж­данской жизни смысловое оформление, превратились в демонстра­цию верноподданнической лояльности, в государственную необ­ходимость. Еще во времена Нерона или Домициана философов казнят и ссылают, и философия, претерпевая крайнее опрощение и огрубение, сохраняет связь с жизнью и власть над умами. При Марке Аврелии афинские школы субсидируются из римской каз­ны, и ученость немедленно теряет всякий реальный авторитет.

Духовная жизнь верхов была отравлена безнадежностью. Настроение подавляемой и эксплуатируемей части общества пра­вильнее назвать отчаянием. Чтобы объяснить это отчаяние, легко указать на ряд конкретных и осязаемых причин: тяготы налого­вого гнета, низкий жизненный уровень масс, произвол цезарей в центре, наместников и солдатни на периферии. Однако, как пока­зывает приведенное перечисление, эти «факторы отчаяния» по большей части не были новыми и ощущались не острей, а порой даже глуше, чем раньше. Например, положение раба при империи, по всей видимости, было благополучнее, чем во времена республи­ки; произвол рабовладельцев ограничивается и обуздывается довольно действенными законами. Так же ограничен был и про­извол наместников: времена Верреса прошли, провинции стали частью мировой державы, на них уже никто не смотрел как на военную добычу римского сената и римского народа. Насилие не стало грубее и злее, но, пожалуй, приобрело более тонкий и всеох­ватывающий характер, так что исчезла надежда от него изба­виться. В хаосе эллинистической политики Маккавеи могли вы­играть рискованную игру против Антиоха IV Эпифана, но римля­не установили вместо хаоса порядок, и троекратные попытки иуде­ев повторить дерзание Маккавейских войн с железной закономер­ностью кончались провалом.

В период расцвета античной цивилизации подчеркивали, что у господина и раба нет ничего общего — ни моральной природы, ни патриотических отечественных культов. Теперь рабу (и вооб­ще угнетенному) словом и делом внушают, что его всё соединяет с господином (и вообще угнетателем): например, он может есть объедки со стола господина и тем самым быть его «сотрапезни­ком». Рабы не только допущены к религиозным празднествам, но и принуждаемы к ним: когда в 250 г. н. э. император Деций объ­явил «день империи» и все его подданные обязывались принести жертвы ее богам за «восстановителя империи», во славу наступле­ния «нового века», в это официозное мероприятие включалась под страхом кар и рабская часть населения.

На открытую бесчеловечность старого рабовладения естест­венно было ответить открытым мятежом, мечом и огнем, местью господину и разграблением его дома, после чего оставалось лишь искать смерти в бою, чтобы спастись от смерти да кресте. На фальшивую человечность нового рабовладельца естественно было ответить иначе. Шумный мятеж смевяется «тихим», но бесповоротным уходом от господских богов и господских духовных ценностей. Насилию противопоставляли насилие, но продуман­ной доктрине Сенеки о добровольном подчинении раба духовно­му превосходству господина можно было противопоставить толь­ко новую постановку вопроса о духовном превосходстве. Пока раб завидует богатым и знатным, авторитет богатства и знатно­сти остается непоколебимым. Когда раб, будь то раб-философ Эпиктет, создавший на базе стоицизма философию морального сопротивления, или раб-христианин, отваживается соболезно­вать богатым и знатным и скорбеть об их духовном помраче­нии,— с авторитетом богатства и знатности покончено, по край­ней мере внутри сознания индивида.

Если обездоленный че­ловек по долгу философского (как в стоицизме) или религиоз­ного (как в христианстве) воздержания налагает на себя пост, ему больше не нужны милостиво предлагаемые остатки господ­ского пира. Если он отыскал для себя некий безусловный авто­ритет и ценой жертв, делающих его веру реальной, соотносит с этим авторитетом свою жизнь, его больше нельзя запугать чужи­ми авторитетами рабовладельческой государственности, культу­ры, морали. Даже его внешнее послушание приобретает новый смысл: он подчиняется, чтобы тем самым стать выше тех, кому он подчиняется.

Философские и этические учения греко-римского мира не су­мели создать концепции, которая внушила бы надежду людям. Даже стоицизм провозглашал лишь, что награда добродетели — в самой добродетели. Но зато эти учения разрушали старые идео­логии и тем самым готовили почву для новой.

В Египте римских времен распространенной формой социаль­ного протеста был так называемый анахоресис — самовольный уход работника и налогоплательщика с места работы и житель­ства (в III в. непосредственно перешедший в раннее монашеское движение). Проблема состояла в том, чтобы отыскать формы ухода из чужой системы ценностей. Старые полисные и этниче­ские боги язычества «жили... лишь до тех пор, пока существо­вала создавшая их нация, и падали вместе с ее гибелью» 2. Из всех языческих культов самым бессмысленным был навязываемый рабовладельческим государством культ императора. Он не мог быть спасением, необходимо было отыскать какого-то нового «господина» и «спасителя», чтобы уйти к нему. Но поиски удов­летворяющего человека учения и авторитета были не единствен­ной проблемой времени. Нивелирующая сила императорского ре­жима разрушила или фальсифицировала все патриархально-эт­нические и гражданственно-полисные связи между людьми и тем самым разобщила их. Живая теплота товарищества сохранилась лишь в «коллегиях» простого люда, но этим коллегиям, сосредо­точенным на узкогрупповых интересах, не было никакого дела друг до друга. «Где же был выход, где было спасение для пора­бощенных, угнетенных и впавших в нищету — выход, общий для всех этих различных групп людей с чуждыми или даже противо­положными друг другу интересами? И все же найти такой выход было необходимо для того, чтобы все они оказались охваченными единым великим революционным движением» 3.

На больные вопросы общественной жизни Римской империи христианство предлагало свой ответ, который показался многим удовлетворяющим их духовные потребности. Христианство впи­тало традиции мировоззрения, фиксированного в библейском ка­ноне и непрерывно актуализируемого в апокалиптической сло­весности (в «откровениях» о «последних временах»), а затем в евангелиях. Это мировоззрение как в его ветхозаветной, так и особенно в новозаветной форме было с исключительной остротой ориентировано не столько на осмысление природы, сколько на осмысление истории, понятой не как круговращение циклов, но как выход к абсолютному будущему. Для Библии мировой про­цесс представлял собой личностный диалог бога и его творений, в котором есть место яростному гневу творца и яростному проте­сту творения, но нет места безличной судьбе.

Надо подчеркнуть, что библейское мировоззрение сосредото­чивалось на социально-нравственной проблематике. Например, книжник, приверженец Библии, как правило, не знал простей­ших сведений эллинистической науки об устройстве мироздания; зато он знал с такой безусловностью, какой недоставало фило­софствующим моралистам, что кровавые «игры» гладиаторов со­вершенно недопустимы — не мрачны и грубы, как для философа Демонакта, не вульгарны и скучны, как для императора Марка Аврелия, даже не только теоретически предосудительны, как для приближенного Нерона — Сенеки, а именно недопусти­мы—они «мерзость перед господом». Понятие о добре и зле, ставшее для греков и римлян с падением полисных устоев чем-то очень зыбким и расплывчатым, темой для необязательного тео­ретизирования и безответственных дискуссий, в библейском ми­ровоззрении соотносилось с абсолютным авторитетом единого бога и при всей ограниченности сохраняло определенность, непрелож­ность, неуступчивость. Быт ессев и других подобных «сотовари­ществ», а затем и раннехристианских общин оставался более здо­ровым и чистым, чем в обступавшем эти общины языческом мире: только здесь, например, находилось под действенным запретом выбрасывание «лишних» новорожденных, вполне обычное для быта греческого.

На Ближнем Востоке существовали прежде и создавались но­вые общины, где мораль взаимопомощи имела известную регуирующую силу. Не случайно такой страстный поборник языче­ских идеалов и противник идеалов библейских, как император Юлиан Отступник (361—363 гг. н. э.), восклицал: «Поистине позорно, что наши (т. е. язычники.) от нас самих не полу­чают никакой помощи, в то время как ни один иудей не просит подаяния, а нечестивые галилеяне (христиане.— Ред.} кормят не только своих, но и наших».

Это очень характерное замечание. Философствующие моралисты могли, конечно, ставить расплыв­чатую идеологию «человеколюбия» под покровительство Зевса Ксения (Гостеприимна) или других древних богов, но это никого ни к чему не обязывало, поскольку никакой заповеди о помощи бедным, которая стояла бы наравне, скажем, с требованием чтить богов жертвами, греко-римское язычество не знало (В классических полисах прежде существовал обычай содержать неимущих граждан за счет полисного коллектива; в эллинистический и римский период раздачи производились и негражданам, постоянным жите­лям города, но это не было моральным обязательством помощи неимущим вообще); и теперь, когда она была нужна, никакой авторитет не мог ее дать — иро-сто потому, что в язычестве никогда не было настоящего «все­ленского» авторитета в делах вероучения и морали. Между тем сначала сакральные тексты пророков, а затем евангелия, всена­родно и в домашней тиши читавшиеся и толковавшиеся по тре­бованию самой религиозной догмы, ставили благотворительность выше культовых действий (по формуле пророка Осии: «Мило­сти хочу, а не жертвы»). Поэтому бедные люди, вызывающие со­страдание и нуждающиеся в сострадании, но и сами приученные жизнью к отзывчивости, оказываются «ближе к богу».

Ремесленные коллегии времен империи были организациями, где действовала реальная солидарность маленьких людей в их маленьких нуждах. В этом их быт был сходен с бытом раннехри­стианских общин. Но каждая отдельная коллегия жила только повседневными групповыми интересами своих членов; «вселен­ские» горизонты были ей чужды, а ее полурелигиозный характер никто не принимал всерьез. Одна из главных функций коллегии состояла в устройстве праздников, но даже праздники ее были будничны; они всего лишь обеспечивали место маленькому чело­веку в товарищеском кругу, но не давали ему места во вселенной, не осмысляли его бытие. Возникало застойное равновесие двух взаимообусловленных проявлений бездуховности: на одном полю­се — бесчеловечно-абстрактный универсализм империи, на дру­гом — человечно-конкретная обыденщина профессиональной колле­гии. В общинах, начавших складываться в восточных провинциях империи, жизнь тоже наполнялась будничной и осязаемой кон­кретностью малых дел, но не замыкалась на буднях, а была двоя­ким образом разомкнута: «по вертикали» — в направлении к еди­ному божеству, понимаемому как единственный исток мирового смысла; «по горизонтали» — в направлении всех остальных таких же общин, рассеянных по всей империи, но самой идеей своей объединенных во «вселенскую» систему солидарности. Маленький человек в огромном мире в сообществе (хотя бы теоретическом) со своими единоверцами решался принять на себя ответственность за судьбы мира.

В кризисную эпоху древних пророков и еще более напряжен­ный и сложный период возникновения позднейших апокалиптиче­ских, а затем христианских течений эсхатологический оптимизм, перебрасывающий умозрительный мост от бедности настоящего к благополучию будущего, приобретает вполне сложившийся облик, с которым он и переходит к христианству. В этом отличие христиан­ства от позднеязыческого мистицизма, оформившегося в неопифа­горействе и неоплатонизме, который был философией выхода из истории. Верховный бог греков Зевс мыслился как господин на­стоящего: в прошлом были другие боги, а будущее принадлежит неизвестному сопернику, который в силу определения рока отни­мет у Зевса власть. Библейский бог представал господином про­шлого и настоящего, но полностью, утверждали его приверженцы, его власть осуществится и слава воссияет лишь в будущем, с на­ступлением Судного дня.

Итак, христианство предлагало свой ответ на запросы эпохи. Почва для восприятия христианской религии, как мы видели, была готова по всей Римской империи — как оказалось, менее всего сре­ди иудеев, которые в массе своей удовлетворялись обещаниями Ветхого завета и предпочитали признанию нового Мессии, претер­певшего муки и унижения ради спасения человечества в ином мире, традиционное ожидание мессии, который грядет в царствен­ности и восстановит их собственное государство как некое утопи­ческое царство добра на земле.

По учению, проповедовавшемуся в «Евангелии от Иоанна», а также Павлом и другими апостолами, Иисус признавался уже не только мессией и сыном божьим (а ведь сам Иисус, судя по еван­гелиям, применял последнее выражение не только к себе, но вооб­ще к праведным верующим) — он был самим Богом. Это положе­ние диктовалось необходимостью охраны монотеизма — важнейше­го, непреложного принципа из наследия Ветхого завета (Действительно, когда возникло сильное течение сторонников некоего Ария (в начале IV в.), которое утверждало, что Христос сотворен и назы­вается богом только фигурально, то ариане были обвинены в отказе от единобожия). Для об­ращаемых язычников никакой трудности в этом не было: грече­ские мифы полны эпизодами появления на земле божества в чело­веческом облике. Очевидно, легче всего новообращаемые усваивали именно веру в смерть и воскресение бога: хотя в этико-религиозном учении о жертвенной смерти и воскресении Христа не было ничего общего с культами плодородия, но из таких культов сама возможность для божества быть убитым и воскреснуть давно во­шла во всеобщее сознание как нечто само собой понятное. Символика причастия и ритуального омовения тоже не была для языче­ского мира чем-то новым.

Фактически новообращенные греки и римляне воспринимали из иудейского Ветхого завета лишь некоторые, хотя и важные черты: монотеизм, который со временем принял своеобразную фор­му почитания божества, единого в трех лицах; понятие «завета» людей с богом; известное уважение к Ветхому завету, а особенно к пророкам, воспринимавшимся как провозвестники будущего при­шествия Христа, ж к псалмам как форме личного общения верую­щего с божеством; представление о грядущем царстве божьем на земле как «Новом Иерусалиме»; крепкую солидарность верующих; и некоторые обоснования для более далеко идущего христианского этического учения. Все остальное в христианстве, как оно воспри­нималось «язычниками», было по сравнению с библейской тради­цией новым и в то же время в большинстве черт казалось неиску­шенным людям знакомым6 из собственных прежних верований и отчасти этико-философских учений — правда, последние останав­ливались далеко позади этических требований раннего христиан­ства.

(На самом деле и в знакомых мотивах имелись существенные разли­чия. Хотя фольклористы и указывают на распространенность в мировой мифологии мотива рождения героя или божества от девы путем непороч­ного зачатия, такой миф в средиземноморском регионе в древности, по-ви­димому, не был известен. Представление о непорочном зачатии возникло у христиан самостоятельно; оно было связано с учением о безгрешности Христа — ибо, только не происходя от первочеловека Адама, он мог быть лишен первородного греха, свойственного, по Библии, всем потомкам Адама, и только так он мог снять со всего мира его грехи и возложить их на себя — черта, чуждая упомянутым мифам других народов).


1 | 2 | 3 | 4 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.004 сек.)