БЕЗ СЕМЬИ

Заблуждения профессора Боулби. Проблема полноценного эмо­ционального, социального и сенсорного воздействия (иными сло­вами, проблема количества и качества родительской любви) на подрастающее поколение многогранна. Одним из важных ее компо­нентов является исследование психического развития детей из приютов: все или почти все имеется у этих детей — нет только родных или приемных родителей.

В 1951 году вышла книга английского ученого Джозефа Боул­би «Материнская забота и психические расстройства». В этой кни­ге употреблялся в качестве медико-педагогического определения термин «отсутствие материнской заботы», получивший с легкой

руки Боулби широкое распространение. Боулби более полувека занимался проблемой развития детей, живущих без полноценно­го контакта с матерью. Первые работы по этой теме относятся еще к 1914 году. Особенно интенсивно Боулби изучал развитие детей, живущих в детских домах и приютах. В своих выводах он нередко приходил к парадоксальным заключениям, но в большинстве слу­чаев, когда он не отрывался от конкретного материала, эти выводы были обоснованными. Если суммировать данные многочисленных публикаций, принадлежащих Боулби, то их можно условно вы­разить следующим образом.

Для психического развития ребенка наиболее важен грудной возраст (от 6 до 12 месяцев).

Для правильного формирования характера на всю жизнь, для его гармоничного развития наибольшее значение имеет контакт с матерью: в конечном итоге мать никто заменить не может — ни самое хорошее детское учреждение, ни самая прекрасная мачеха.

В поведении ребенка, насильственно разлученного с матерью, можно выделить следующие друг за другом фазы: фазу протеста, фазу отчаяния, фазу вынужденного примирения.

Дети, воспитывающиеся без матери, могут, по Боулби, расти жестокими, мстительными, лишенными любви к людям. Подобное мнение, высказанное Боулби в 1944 году в отношении уголовных преступников-рецидивистов, автор перенес на всех людей, вы­росших в детских приютах, на том основании, что те, кого он изучал, воспитывались именно там.

Кто читал работы Боулби, всегда задавал себе вопрос: ведь существует множество людей, выросших в детских приютах, в детских домах, которые стали известными людьми и никогда не обнаруживали никаких преступных наклонностей,— как это объ­яснить с точки зрения концепции Боулби?

В конце жизни Боулби отошел от чрезмерно категорических, односторонних и необоснованных утверждений. Он был вынужден признать, что наука не накопила еще достаточно убедительных данных, подтверждающих его точку зрения, что здравый смысл и объективная реальность отвергают многие его выводы.

Из всего того, о чем писал Боулби в течение более полу­века, с бесспорностью можно признать только одно: для гармо­ничного развития характера ребенка необходима материнская забота, но какая забота, в чем она должна проявляться и т. д.— это все еще спорно нуждается в конкретизации. Пока ученые дискутируют о том, как надо правильно воспитывать детей, люди, не зная обо всех этих спорах, рожают сыновей и дочерей, воспи­тывают их, и у большинства детей нет никаких отклонений, хотя их родители работают, устают на работе, не всегда могут уде­лять своим детям достаточного внимания и т. д. Вроде бы пара­докс. Но таких парадоксов в науке много. Идеи, продвигающие науку вперед, исходят, как правило, из явлений, понятных пра-

ктическому уму людей, но временно еще не находящих своего четкого научного объяснения.

Путевка в жизнь или побег в пустоту? Недавно я посмотрел подряд два советских фильма, имеющих прямое отношение к те­матике нашей книги: «Путевку в жизнь» (1931) и «Последний побег» (1985). Оба фильма известны, получили премии, в них иг­рают отличные актеры, и в том и в другом фильме показывается колония для несовершеннолетних правонарушителей — только с интервалом более чем полвека.

«Путевка в жизнь» посвящена беспризорникам, которых было много в период гражданской войны и после нее. Это были обездо­ленные дети, потерявшие родителей; им нужно было как-то жить, и они бродяжничали, попрошайничали, воровали, искали легкую — в их понимании — жизнь. Страна собрала их в детские дома, обогрела, накормила, заставила учиться, приучила к труду. И в результате из этих прежде несчастных детей выросли здоровые, активные, социально полезные люди. Они были жертвой несовер­шенных социальных условий и общественных катаклизмов. Частично я знаком с этой проблемой по биографии моего отца, который в 11-летнем возрасте (это был 1919 год) сбежал из своей деревни, что находилась в тогдашней Рязанской губернии. Не сбежал бы — умер с голоду. Началась эпоха беспрерывного скитания по Рос­сии: зимой мой отец и такие же, как он, отправлялись на юг (осо­бенно в «хлебный город» Ташкент), летом возвращались в Цент­ральную Россию. Беспризорников ловили, помещали в детские дома, кормили и одевали, приучали к труду и учебе. Так и мой отец, объездив всю страну, был в конце концов определен в дет­ский дом, там начал учиться, окончил рабфак, авиационный институт. Всегда он с благодарностью вспоминал людей, которые помогли ему стать на ноги.

Вместе с ним я смотрел фильм «Последний побег». Отец удив­лялся и негодовал, узнавая из кинокартины, из-за чего попадали в колонию нынешние мальчишки и девчонки. Особенно было жаль главного героя: его мать вышла замуж, ей было непросто воспи­тывать своего своенравного сына, он совершил правонарушение и оказался в колонии. Мальчик бежит из колонии, но дома он никому не нужен: мать и отчим (каждый из них хороший вроде бы человек) заняты своими проблемами, и им не до мальчишки. Тот протестует против такого равнодушия к нему, ищет какого-то выхода и не находит. Помогает ему лишь старый чудаковатый учитель, работающий в колонии (его блестяще играет Михаил Ульянов), но и его возможности крайне ограниченны. Старик фактически одинок в своем желании как-то улучшить судьбу па­ренька. В этом отношении он — полная противоположность воспи­тателю из «Путевки в жизнь», роль которого исполняет Николай Баталов. Молодой, пышущий энергией и бодростью, находящий везде поддержку своим педагогическим поискам, олицетворение душевного и физического здоровья, герой Баталова может увлечь

всех своих воспитанников, не только на одного мальчишку ему хватает сил и сердца.

Фильмы безвременно ушедшей из жизни Динары Асановой боль­шей частью посвящены обитателям колоний для несовершеннолетних преступников и детских домов. В этих фильмах — боль, крик, жесткий анализ страшного явления, ставшего в наши дни повсе­местным. Нет войн, все живут хорошо, а детей в детских домах все больше и больше. Много их было после революции, после Великой Отечественной войны, в конце 50-х же годов их остава­лись считанные единицы. И вдруг в середине 70-х годов их число стало расти с неумолимым ускорением, хотя, казалось, никаких социальных катаклизмов не было. Почему? Что за смещение в совести родителей возникло, почему люди стали так бессердечно относиться к подрастающему поколению, к собственным сыновьям и дочерям? Пусть каждый из вас, читатели, задумается над тем, как сделать так, чтобы это позорное явление прекратилось, чтобы родители не отдавали детей в детские дома, а воспитывали их сами и воспитывали хорошо.

Возвращаясь к проблеме развития характера у детей, живу­щих вне полноценного контакта с матерью, следует упомянуть еще одну работу: это сборник материалов Всемирной организа­ции здравоохранения, опубликованный в 1962 году. В большинстве статей этого солидного сборника доказывается, что не всякая разлука с матерью приводит к серьезным характерологическим нарушениям у детей, что не все расстройства, которые бывают в более старшем возрасте у людей, воспитывавшихся без ма­терей, вызваны отсутствием матери и что вообще нет ни одного заболевания, о котором бы можно было с уверенностью сказать, что в его происхождении главную роль сыграло (в сочетании, конечно, с другими факторами) отсутствие матери. Нельзя ука­зать на специфический тип личности, отличающий людей, живших в детстве без матери. В большинстве случаев патологические черты характера детей и взрослых нельзя связывать только с тем, что в грудном возрасте ребенок был хотя бы ненадолго лишен ма­теринского тепла.

При живых родителях. 13 августа 1985 года газета «Совет­ская культура» напечатала письмо одного москвича, который вместе с сотрудниками своего учреждения шефствует над детским домом. Вот отрывки из этого письма:

«...Многим, наверное, кажется, что времена сирот ушли в прошлое. Да, сейчас нет ни беспризорных, ни бездомных детей. Но есть еще ребятишки, которые растут без родителей. Как это ни прискорбно, но большую часть питомцев детско­го дома составляют дети, родители которых лишены родительских прав. При­мерно десятая часть — «отказники», ребятишки, мамы которых оставили их в роддоме. И лишь единицы — сироты, у которых родители погибли от несчастно­го случая.

Да, государство тратит большие деньги на воспитание этих детей. У них светлые теплые комнаты, на каждую группу из двадцати человек по штату три воспитательницы и две няни. Шефы часто балуют детей игрушками. И все же

как не хватает им душевного, домашнего тепла! Как отстают они от тех ребят, что воспитываются в семьях! И когда смотришь на них, сжимается сердце оттого, что по вине родителей жизнь этих малышей начинается с трагедии».

Вот такое письмо. Такие письма могли бы написать тысячи людей, сталкивающихся с современными детскими домами.

Почти все эти дети испытывают действие по меньшей мере двух неблагоприятных факторов: 1) отсутствие матери и вообще семьи; 2) патологической наследственной отягощенности. На многих детей влияет и третий фактор — патология беременности и родов, особенно если они родились от матерей-пьяниц. Такое сочетание неблагоприятных факторов может непоправимо иска­лечить жизнь маленького человека.

Эта проблема широко освещается в мировой медицинской и психологической печати, публикаций тут бесконечно много. И все они примерно однотипны — как по описанию причин, сделавших детей сиротами при живых-то родителях, так и по выводам в отношении психического развития подобных детей.

Писатель Альберт Лиханов неоднократно выступал со статья­ми, посвященными судьбе детей, находящихся в детских домах. 27 февраля 1985 года «Литературная газета» напечатала его очерк «Дети без родителей». «Аварии, катастрофы, землетрясе­ния, ясное дело, неизбежны даже в самое мирное время,— кон­статирует писатель,— но, скажем откровенно, детей, оказавшихся сиротами в результате таких бед,— считанные доли процента. Горько говорить об этом, но без попечения родителей дети ос­таются по вине — или беде — самих родителей».

17 июля 1985 года «Известия» напечатали письмо учительни­цы школы-интерната из Челябинска Т. Курбатовой. Письмо на­зывается «Трудные дети и их среда». Учительница вспоминает, что когда она пришла работать в интернат, ее предупреждали, что работать будет трудно. Теперь она поняла, что работать с детьми из интернатов — это совсем не то, что работать с детьми из обычных семей.

«...Какие разные судьбы! У кого мать умерла, кого броси­ла, кто расстался с нею на определенный срок.

— Знаете, откуда у меня шрам? Мамочка родная бросала меня
под машину,— рассказывает одна, блестя сухими глазами.

А другой вздыхает:

— Нет, у меня мать хорошая, но дура, пьет много.

Может быть, из всех судеб самые драматичные эти, когда родители на самом деле есть, но ребенок вот так и живет с яр­лыком «отказного», никому не нужного.

Есть у нас в интернате девочка, которая ходит в модных, дорогих нарядах, брезгуя надевать «интернатскую дешевку». Да, у нее есть родители, обеспеченные папа и мама, готовые одеть свою дочь во что угодно, только бы она им не докучала, не мешала жить «для себя»...

J

Хорошо ли, что просто несчастные дети и те, у кого сформи­ровались едва ли не преступные наклонности, оказываются в одной среде? Образуется такой концентрированный раствор неблаго­получия, что трудно рассчитывать на перевоспитание»,— заканчи­вает Т. Курбатова свое горестное письмо.

Дети из швейцарских приютов. В конце XIX века часто упот­реблялось слово госпитализм, которым обозначали различные особенности психического и физического развития, возникающие у детей, длительное время находящихся в приютах, больницах и т. д. Каких-либо специфических нарушений характера у этих детей не находили, а если какие-либо отклонения в поведении и были, то объяснялись они в первую очередь биологическими факторами, которые сочетались с воздействиями неблагоприятной социальной сферы и создавали сложную картину личностных осо­бенностей. «Предиспозиция (т. е. предрасположенность) — не при­говор»,— считал выдающийся французский ученый Леон Мишо. Полностью соглашаясь с ним, можно добавить, что приговор произносит социальная среда, но только для того этот приговор будет относительно суров, у кого имеется соответствующая пре­диспозиция.

В 1966 году швейцарские психологи Мария Майерхофер и Вильгельм Келлер опубликовали результаты исследования психи­ческого развития детей из швейцарских приютов. Эти исследо­вания проводились в рамках программы, разработанной в Цю­рихском институте детской психогигиены.

Книга называется «Фрустрация в раннем детском возрасте». Слово «фрустрация» употребляется этими исследователями в том же смысле, в каком мы говорим о депривации. Попутно скажем, что термин фрустрация довольно часто используется в современ­ной литературе, но в большинстве случаев в него вкладывается иное содержание. Если у человека что-то не получается и он из-за этого испытывает сильное чувство досады, разочарования, обиды,— значит, он находится в состоянии фрустрации, он фру-стрирован.

Майерхофер и Келлер изучили развитие 457 детей в возрасте от семи до четырнадцати лет. Авторов интересовало, почему эти дети оказались в приюте, кто были их родители, как на разви­тии детей отражалось отсутствие родителей и т. д.

Что же выяснилось? Лишь в двух случаях причиной поме­щения ребенка в приют были болезни родителей, все остальные дети были либо незаконнорожденными, либо их матери вообще не хотели воспитывать своих детей. Важен не только сам факт, что эти дети родились в незарегистрированном браке или родители отказывались их воспитывать, а биологические и социальные корни этих явлений. Обнаружилось, что почти 50% родителей страдали тяжелым алкоголизмом, слабоумием, душевными бо­лезнями, занимались проституцией, совершали преступления. По­мимо этого, примерно половина всех детей родились от тяжелых

беременностей и родов и попали в приют уже с психической па­тологией, причем часть детей были отданы в приют именно из-за того, что родители знали об этом и не хотели обременять себя воспитанием явно дефективного ребенка.

Подавляющее большинство родителей были малообразован­ными людьми, не имевшими какой-либо профессиональной квали­фикации.

Иными словами, социально и биологически полноценные ро­дители не передавали своих детей в приюты. Надолго ли сохра­нится подобная тенденция и везде ли она существует? Не знаю. Но сейчас она имеется, и закрывать на это глаза нельзя. Нужно не забывать и то, что упоминаемые нами исследования прово­дили детские психиатры, а представителей этой профессии всегда обвиняли в гипердиагностике психических расстройств. Есть ли эта гипердиагностика в тех сообщениях, которые мы цитируем? И на этот вопрос мы не можем ответить односложно и опре­деленно.

Таким образом, дети, обследованные Майерхофер и Келле­ром, резко отличались от приютских детей, которых описывали в конце XIX века и в первой половине XX века, когда в детские дома попадали дети, чьи родители погибали во время военных действий, умирали от эпидемий либо вынуждены были отдать своих детей в приют из-за крайней бедности. Дети, изученные в современной Швейцарии, попали в детский приют в основном из-за того, что родились от неполноценных в психическом и со­циальном отношении родителей, у многих были выраженные признаки раннего органического поражения нервной системы. Поэтому как-то более или менее четко вычленить, что в развитии этих детей идет только от пребывания в приюте и отсутствия материнской любви, а что от биологических причин, авторам не удалось, как, впрочем, пока не удается никому из детских пси­хиатров, кто специально занимается изучением данной проблемы.

Журнал «Трезвость и культура» (1986.— № 2.— С. 20) привел следующие цифры. В детском доме Фрунзенского района Моск­вы насчитывается 173 воспитанника. У 130 из них родители ли­шены родительских прав (за что — журнал не уточняет, но ясно, что не за ангельское поведение), еще пять воспитанников ока­зались в детдоме из-за того, что матери отказались от ребенка еще в роддоме. Итого, из 173 воспитанников 135, а может, и больше — жертвы антисоциальности родителей. В Москве 12 детских домов, а в РСФСР — 565.

Далее журнал указывает, что 88% семей, не способных обес­печить нормальные условия для полноценного воспитания собст­венных детей, «поражены пьянством». В переводе на общедоступ­ный русский язык это означает, что 88% таких семей состоят из отца-пьяницы или матери-пьяницы либо оба родителя пьяницы. Нужно ли искать еще более кошмарные аргументы против пьян­ства? Но каждый раз, когда я вижу очередь в винно-водочный

магазин, я понимаю, что такие аргументы нужно приводить повсе­местно и неустанно. До тех пор, пока алкогольные напитки не будут вообще изъяты из торговли и из производства.

Почему я стараюсь не бывать в детских домах? Такая уж у психиатра профессия — постоянно сталкиваться с грязью жизни, с ее изнанкой, с ее самыми отвратительными сторонами. Но, сталкиваясь с кошмарами человеческих взаимоотношений, врач остается человеком, и у него болит сердце при виде людских несчастий, и он борется с ними и негодует, видя человеческую жестокость и злобу. Когда у человека есть возможность поменьше сталкиваться с судьбами людей, которые невозможно изменить и облегчить, он инстинктивно старается уйти в тень, поберечь себя, отвлечься. И психиатр тоже. Что толку видеть постоянно горе, если ты не можешь его ликвидировать или хотя бы чуть-чуть уменьшить? Что толку без необходимости мучить себя?

Врачам-психиатрам часто приходится посещать детские дома и колонии для несовершеннолетних преступников. Если есть возможность не бывать в них, я эту возможность никогда не упускаю. Может быть, я не прав. Может, меня за это можно корить и даже осуждать. Но факт есть факт: не могу я бывать в детских домах, не могу слышать: «Дяденька, возьми меня с собой, усынови», или: «Дяденька, поищи мою маму: она, видно, потеряла меня, ищет». Не могу видеть лица этих детей, брошен­ных своими свирепыми или безответственными родителями. Каж­дый раз, когда я возвращаюсь из детского дома, по многу дней не могу прийти в себя, по многу дней испытываю чувство вины перед этими несчастными детьми, покинутыми своими родителями.

Как и всякий человек, я что-то люблю, а что-то ненавижу. Казалось бы, психиатр не должен никого ненавидеть или прези­рать. Но не все так просто. Я, например, не скрываю, что нена­вижу многих — и в первую очередь родителей ряда своих па­циентов, ибо они уродуют души своих детей. Но еще больше я ненавижу тех родителей, которые бросили своих детей на произ­вол судьбы. Нет ни одной уважительной причины, по которой живые родители вправе передать здорового ребенка в детский дом. За один только факт передачи ребенка в детский дом без какой-то чрезвычайной причины родители заслуживают самого сурового осуждения и презрения.

Одна из моих читательниц — мать тяжело больного ребенка с грубейшими дефектами психики — прислала мне письмо, в ко­тором корила за то, что я якобы призываю родителей отдавать своих неизлечимо больных детей в детские интернаты. И на­верное, такие обвинения могут быть и по адресу других детских психиатров.

Хочу сразу же заявить, что я никогда не призывал к этому. Мать есть мать, ребенок есть ребенок, он должен быть при матери. В каждом конкретном случае поведение родителей будет неодина­ковым. В безвыходных ситуациях, когда больной ребенок губит

жизнь своих родителей или своих сестер и братьев, психиатр иногда может посоветовать перевести ребенка в соответствующее учреж­дение системы здравоохранения или социального обеспечения. Но это исключение, а не правило. Сейчас же мы обсуждаем совсем иную проблему — когда из-за своего эгоизма, безответ­ственности, жестокости родители отдают здорового ребенка в детский дом, отдают, чтобы самим полегче пожить, не иметь обя­занностей перед ним, отдают ребенка, ничем не омрачившего их жизнь, кроме самого факта своего существования. Вот о чем идет речь, и это никогда не следует забывать.

В 1977 году я сдал в одно из издательств рукопись книги об изломанных детских судьбах. Редактор схватилась за голову, она едва не запричитала: «Разве можно вслух говорить о таких проблемах? Что подумают о нас иностранцы?» и пр. И все под предлогом, что «об этом вслух говорить нельзя».

Но к чему это привело — то, что «нельзя вслух»¹? Только к еще большей беде; раковая опухоль социального неблагополучия распространилась до такой степени, что о ней стали сообщать даже с трибуны XXVII съезда КПСС. И когда В. Астафьев в «Печальном детективе» привел несколько примеров страшного отношения матерей к своим детям (одна такая «мать» засовывает грудного ребенка в автоматическую камеру хранения на вокзале и убегает прочь), это не удивило читателей — газеты уже были переполнены повествованиями о подлости родителей, отдающих детей в интернаты, «чтобы дети не мешали жить».

«Не стелите мне простынку,— говорит один мальчик, мать ко­торого — алкоголичку — лишили родительских прав.— Я ее ис­пачкаю. Дома мы спали на полу». Это эпизод из очерка журна­листки Л. Кислинской «Дом на шоссе жизни», опубликованного в «Советской России» в 1986 году. В том же году эстонские ки­нематографисты выпустили фильм «Игры для детей школьного возраста», в котором показывается жизнь одного из детдомов, изломанные судьбы его обитателей. Две трети детдомовцев даже не знают, кто их матери,— тех просто нет, они бросили детей и скрылись. Зачатые от случайных сожителей, эти дети несут бремя своей ужасающей наследственности, усугубленной отвра­тительным социальным окружением, а иногда и отсутствием вся­ческого окружения (да, да, растут как Маугли). И это в конце XX столетия!

Нет, не могу я более говорить об этих детях: сердце обли­вается жалостью к ним, а душа переполняется презрением к их родителям.

Из-за этих детишек я в свое время едва не бросил занимать­ся детской психиатрией. Ведь я рос в самой что ни на есть бла­гополучной семье, мои родители и по сей день являются для меня идеалом матери и отца. Я всегда ощущал их защиту, знал, что они никогда меня не предадут и не унизят. И хотя между нами бывали стычки или непонимание. (между разными поко-

лениями это естественно, было бы нелепо, если бы не было раз­личий у людей разных эпох), но никогда тень недоверия не про­легала между нами. В голодные военные годы, пока отец был на фронте, мать все делала, чтобы сохранить детей, она отда­вала дочери и сыну последний кусок хлеба, сама оставаясь го­лодной. Это был и есть вечный, всесильный, могучий материнский инстинкт, позволяющий сохранять преемственность и непрерывность человеческого вида. В любой опасности мать всегда думает в первую очередь о своем ребенке. Даже в годы оккупации, когда нацисты расстреливали мирных жителей, матери старались при­крыть собою ребенка.

Но вот я стал психиатром и впервые в жизни столкнулся совсем с иными родителями — подлыми, жестокими, ненавидящи­ми своих детей, старающимися от них любой ценой отделаться. Это было для меня потрясение.

Что делать? Неужто всю жизнь общаться с такими родите­лями или с их дефективным потомством? Неужели ничего в этом мире нельзя переменить, если сейчас — спустя почти полвека после окончания войны — детских домов больше, чем в 1945 году, если сирот сейчас больше, чем после окончания самой страшной из войн, когда-либо бывших на территории нашей страны.

Эти родители — негодяи, подумал я, но ведь дети ни в чем не виноваты. Кто же им будет помогать, если все из-за презрения к их родителям откажут в помощи их детям?

И только жалость к этим детям удержала меня от желания бежать подальше от детской психиатрии.

Но всегда ли я смогу помочь этим детям? Всегда ли мы с вами, врачи, учителя, можем помочь им?

Но все равно мы должны биться до последнего, хотя многие приравнивают это к отоплению улицы. Пусть мы топим улицу. Но не всегда. И если мы сможем помочь хотя бы одному нынешне­му детдомовцу, мы должны знать, что наш каторжный труд был не напрасен.

Все, о чем бьют тревогу публицисты и ученые, это большая, острая проблема, которую общество пока еще не знает как ради­кально разрешить. Ясно одно: нужно делать все, чтобы помочь подобным детям.

Ну, а как помочь? Быстрее выявлять у них патологию, скорее начинать лечение, больше заниматься с такими детьми, больше уделять им внимания и т. д. Но первое, что надо сделать, это проинформировать педагогов о существе данной проблемы.

Личность формируется с рождения. В 1971 году доктор Майер-хофер выпустила книгу «Раннее воспитание личности. Психоги­гиена в детском возрасте». Книга вызвала громкий обществен­ный резонанс: педагоги, родители, студенты и тысячи других людей, интересующихся ранним возрастом, откликнулись на эту монографию. Она привлекала внимание своей активной направ­ленностью, отчетливым пониманием того, что во главе угла всего

лечебного и воспитательного процесса должна стоять любящая своего ребенка мать, обученная врачами и педагогами, что для улучшения воспитания подрастающего поколения государство обязано отпускать значительно больше средств. Не будет полно­ценных детей (а без полноценных родителей они невозможны) — любое государство рухнет.

Автор постоянно пропагандирует мысль, что воспитание ребенка — это процесс в высшей степени активный, что если ро­дители и воспитатели не будут сознательно и решительно форми­ровать в ребенке нужные для адекватной социальной адаптации свойства характера, то, став взрослым, он может быть обречен на одиночество, непонимание, несчастливую жизнь.

В 1981 году книга Майерхофер вышла уже четвертым изда­нием. Автор отмечает, что в наши дни дети рождаются чаще всего либо от слишком молодых, неопытных матерей, либо от женщин, давно перешагнувших 30-летний рубеж, занятых на про­изводстве, в науке и общественной деятельности и поэтому далеко не всегда правильно относящихся к своим детям. Нередко между рождением детей имеет место значительный разрыв во времени, а это тоже накладывает отпечаток на отношение старших к ма­ленькому ребенку. Майерхофер предупреждает о необходимости предотвращать ревность старших детей к младшим, а это дости­гается лишь разумным и теплым отношением ко всем детям.

Развитие навыков у ребенка возможно лишь при активном стремлении родителей выработать у него определенные стандарты реагирования и поведения. Нередко у ребенка возникают непра­вильные, даже болезненные реакции на поведение матери. Май­ерхофер предлагает брать на учет всех новорожденных с той или иной — пусть мало заметной — психоневрологической патологией и детей с повышенным риском в этом отношении. Сам по себе процесс подобного учета должен носить активный характер. Осуществлять помощь подобным детям должны психоневрологи, педагоги и родители, работающие в тесном контакте друг с другом. Автор многократно подчеркивает необходимость просветительной работы с родителями, ибо в противном случае они не смогут быть ра­зумными помощниками медиков и педагогов. Будут любящие (но разумно) своих детей родители — будут хорошие дети. С этим выводом Майерхофер не может не согласиться любой педагог или медик.

То, о чем пишут Майерхофер и другие исследователи, давно уже отмечали литераторы. В частности, французский писатель Гектор Мало (1830—1907) написал 65 романов, посвященных большей частью подросткам. Героем многих его произведений является мальчик по имени Реми — о нем идет речь в романах «Без семьи», «В семье» и в других. Реми пришлось перенести много несчастий, но он сохранил в душе доброту и душевную отзывчивость. Это бывает далеко не всегда — нередко дети, оставшиеся без матери, становятся сухими и недоброжелательны-

ми. Конечно, в жизни возможны любые случаи, реальная жизнь — это бесконечное число комбинаций самых разнообразных судеб. Крайности не так уж часты. Но врачам приходится иметь дело главным образом с крайностями, карикатурами, уродливыми со­четаниями и заострениями естественных человеческих свойств,— и об этой возможности постоянно приходится предупреждать чи­тателей.

В НОВОЙ СЕМЬЕ

В псевдосемье. Упомянем еще одну нашумевшую в свое время публикацию, имеющую самое прямое отношение к тематике нашей книги. Речь идет о сборнике «Дети в эрзацсемьях».

Выпущенная под эгидой западногерманского филиала Между­народного общества воспитателей детских приютов, эта книга впервые была издана в 1974 году. Ее авторами являются трид­цать три специалиста (психотерапевты, психологи, юристы, со­циальные работники, служители культа). Книга вышла в серии, пропагандирующей «лечение людей с помощью людей». Поэтому она не имеет сугубо медицинского характера, а примыкает к психологии и лечебной педагогике, составляющими вместе с пси­хотерапией в узком смысле слова современную психотерапию детей и подростков. Название монографии, в частности слово «эрзацсемья», многопланово, неоднозначно. Эрзацсемья — это не только неблагополучная или неполная семья, далекая от идеала гармоничной семьи. Это и пребывание в приюте или жизнь в семье, усыновившей или удочерившей ребенка, но где к ребенку плохо относятся. В основном в монографии речь идет о приемных детях и о детях, живущих в детских приютах. Книга посвящена многим вопросам, в том числе и вопросу, испокон веков волновавшему человечество: что делать с детьми, живущими в неполноценных семьях? Равнодушно смотреть, как в таких семьях будут физи­чески и нравственно уродоваться дети, а потом констатировать у них психопатию, алкоголизм или неврозы, или, невзирая на сопротивление родителей, активно и целеустремленно бороться с тлетворным воздействием этих суррогатов нормальной семьи?¹

¹ Эта проблема занимает специалистов многих стран. Авторы указывают, что по мере улучшения психиатрической помощи детям все чаще возникают конфликты между детскими психиатрами и родителями пациентов. Сфера деятельности детских психиат­ров неуклонно расширяется, врачам приходится заниматься не только диагностиче­скими и узколечебными вопросами, но и профилактическими, и в широком смысле слова социальными.

Это приводит к возникновению целого ряда морально-этических проблем, кото­рых прежде не было. Большинство этих проблем нередко сводится к лишению родитель­ских прав или к ограничению родителей в правах. Родители, естественно, редко сог­лашаются с психиатром, не отдавая отчета в своих поступках, не видя их вреда для развития ребенка. Лучшее взаимопонимание родителей с врачами возможно при усло­вии, что родители будут информированы о последствиях своего недостойного поведе­ния. Тогда будет меньше конфликтов между педагогами, врачами и воспитателями, с одной стороны, и родителями — с другой.

В общем, этой же цели посвящена и наша книга.

И что такое неблагополучная семья? К таким семьям авторы сборника относят семьи, в которых имеются душевнобольные (в том числе психопаты), личности с криминальными тенден­циями, субъекты с половыми извращениями и пр. Где точка отсче­та — какая семья благополучная для ребенка, а какая нет? Кри­терием является отношение к ребенку, поэтому некоторые внешне благополучные семьи являются неблагополучными в плане воспи­тания детей. Чаще же всего семьи с криминальными, психопа­тическими и прочими аномальными социобиологическими тенден­циями являются неблагополучными и по отношению к ребенку. Есть еще одна сторона проблемы: дети из этих семей неред­ко оказываются в детских приютах, а оттуда попадают к прием­ным родителям — вот тут-то и начинаются для новых родителей неожиданные проблемы, о существовании которых они прежде и не подозревали. Для приемных же детей эти проблемы — лишь продолжение тех психиатрических и психологических проблем, которые сопутствовали им с того дня, когда они были зачаты своими биологическими родителями.

— Но,— скажет читатель и будет совершенно прав,— суще­ствуют тысячи примеров, когда в детских домах были совершен­но здоровые дети, и приемные родители не могли им нарадо­ваться. И все было благополучно.

— Совершенно верно,— согласится детский психиатр,— толь­ко к представителям моей профессии благополучные дети, да еще из благополучных семей, не попадают. К психиатрам ходят лишь неблагополучные. Поэтому именно о них и рассказывают врачи разных стран и поколений. Рассказывают, чтобы проинформировать, т. е. обратить внимание, предостеречь, заставить задуматься, быть бдительнее, осторожнее, своевременно консультироваться со специалистом, предотвращать беду, а не беспомощно разводить руками, когда она уже свершилась.

Переживания новых родителей. Когда такие дети попадают к приемным родителям, у тех возникает страх: а не даст ли знать о себе тяжкая психопатологическая наследственность или послед­ствия патологических беременности и родов? У значительного числа таких детей указанные факторы действительно очень быстро дают о себе знать, поэтому многих из них возвращают в приют либо на долгое время помещают в психиатрические лечебницы. И без того в чем-то ущемленные, с чувством своей неполноцен­ности, нередко обозленные, такие дети, вернувшись в приют, еще более ожесточаются, становятся трудными. Именно из таких детей и подростков могут в дальнейшем формироваться криминальные личности: в происхождении последних решающую роль играют переживание своей неполноценности, лишенности нормальной семьи, эмоциональная и социальная заброшенность, а не только биологические факторы.

Как должны вести себя приемные родители, узнав, что у ре­бенка имеется душевная аномалия? Немедля отдавать его назад

либо лечить? В каждом конкретном случае ответ должен быть конкретным, но с точки зрения морали приемные родители должны относиться к больным неродным детям так же, как они относились бы к своим биологическим детям, если бы у тех имелись похожие расстройства.

Чтобы детям, не имеющим биологических родителей, было хо­рошо, нужно создать соответствующую атмосферу в приюте или подыскивать им подходящих приемных родителей, адекватных по темпераменту, характеру, уровню интеллигентности. Необходимо постоянно подсказывать родителям, как вести себя, что делать в тех или иных ситуациях. Поэтому следует неустанно контролировать приемных родителей как со стороны государства, так и со сто­роны общественных организаций, иначе дети могут оказаться в руках душевнобольных, социально опустившихся или сексуаль-* но извращенных людей.

Взять ребенка из детского дома — это не забава, не при­хоть, ребенок — не игрушка, нужная приемным родителям до тех пор, пока у них есть время, желание и здоровье. Ребенком нужно заниматься и в беде, и в радости.

Два интеллигентных супруга потеряли единственного сына — ему было двадцать пять лет, он попал в автомобильную катастрофу и погиб. Других де­тей у них не было. Чтобы заглушить боль трагической утраты, они взяли в детском доме ребенка. Первое время ребенок вел себя хорошо, потом начались драмы. Все, что можно было своровать или просто унести из дома, ребенок воровал и выбрасывал во дворе, либо раздавал первым попавшимся людям. Исчезли ордена приемного отца, его депутатское удостоверение, постепенно была растащена библиотека и т. д. Ребенок носился по квартире как угорелый, все переломал. Порой на него находили приступы возбуждения, когда он крушил все, что попадало ему под руку, избивал приемную мать, выбрасывал в окно вещи. Родителям было стыдно обращаться к психиатру: все же они приемные родители, что подумают соседи, не станут ли они обвинять их в том, что хотят избавиться от мальчика?

Пока они так рассуждали, мальчика возненавидел весь двор. Не было кошки или собаки, которым он не поджег бы шерсть или не пообрезал уши и хвосты; не было «Жигулей» или «Москвичей», на которых он бы не вырезал нецензурные слова. В конце концов соседи обратились в милицию, и этого шестилетнего мальчика привели к детскому психиатру. У того не было сомнений в диагнозе, не было сомнений и в том, что ребенка следует госпитализировать в психиатри­ческую лечебницу. В ней больной пробыл полгода, выписался в более уравно­вешенном состоянии, но после выписки отказался принимать лекарства. Вновь стал дебоширить.

Прежде благополучная семья превратилась в неблагополучную. Отца раз­бил инсульт, мать была не в силах справиться с уходом за больным мужем и за не менее больным приемным сыном. Детский психиатр посоветовал ей вернуть ребенка в детский дом. Мать воспротивилась: а если бы он был родным? Ведь не отдают же родного ребенка в детдом только из-за того, что он болен и за ним некому ухаживать?

— Конечно, не отдают,— заявляли врачи.— Кошек больных жалеют — не то что людей. И этого мальчика жалко. Только какой же выход? Из-за того, что вы потратите свою жизнь на перевоспитание этого ребенка — наверняка сына какого-нибудь пьяницы и преступника — погибнет ваш муж, достойный и уважаемый в обществе человек. Да и вас тоже ненадолго хватит: силы ваши не те, что прежде. И молодым родителям это грозит, а пожилым тем более.

Женщина не послушалась.

Однажды, когда она пошла в аптеку за лекарствами, мальчик поджег квар­тиру. Она запылала. Парализованный отец не мог двигаться и получил сильней­шие ожоги, от которых вскоре скончался. Мальчик убежал из дому. Был объяв­лен всесоюзный розыск, мальчишку нашли и вновь привели к обезумевшей от горя женщине. Соседи написали письмо в горком партии. После этого ребенка вернули в детский дом. Мать навещает его, приносит гостинцы. И плачет. Мальчик же не понимает ее слез. Она его интересует лишь потому, что приносит сладости.

Из детского дома мальчика периодически госпитализируют в психиатрическую больницу. Постепенно он становится лучше. В дальнейшем его поведение, видимо, совсем выправится — на фоне лечения, естественно.

Но какими трагедиями пришлось расплатиться за это!

А ведь если б его бездумные родители не зачали его, зная, что он обречен долгие годы приносить людям зло, как было бы проще, сколько бы нервов было спасено, сколько жизней достой­ных людей не было бы омрачено!

И если бы приемные родители (эти, а не другие — более мо­лодые, сильные, выносливые) соразмерили свои желания со своими возможностями и не стали бы брать именно этого мальчика из детского дома. И если бы... Много таких «если бы».

Во всех таких случаях психиатрам невыносимо тяжело давать советы, ведь советы тут не только профессиональные, но и мо­ральные. Врачи думают о здоровье детей — это их первая и глав­ная обязанность. Но они обязаны думать и о здоровье тех, к кому такой ребенок попадает на воспитание.

Не все так просто! Французский ученый М. Буржуа проана­лизировал проблему усыновления с психолого-психиатрической точки зрения. На его родине от трех до четырех тысяч детей ежегодно приобретают новых родителей, и это создает порой мно­го сложностей как у родителей, так и у усыновленных детей.

Буржуа подчеркивает, что отношение к процессу усыновления в разных странах зависит от культурных традиций, от разнооб­разных обычаев. У некоторых народностей новорожденный пре­подносится в качестве подарка. На полинезийских островах почти каждый третий ребенок является усыновленным. При этом полный разрыв с матерью наступает в раннем возрасте. В современных развитых странах родители, покинувшие ребенка, осуждаются, и нередко ставится вопрос об их психиатрической полноцен­ности, а усыновление или удочерение иногда рассматривается общественностью почти как подвиг. В США около 3% усыновлен­ных детей пользуются психиатрическими консультациями (в Анг­лии около 2,7%). Эти цифры явно выше, чем обращаемость к психиатру детей из обычных семей. Чаще причинами обращения к психиатру являются склонности к кражам, лживость, агрессив­ное поведение, сексуальные отклонения.

У взрослых, которые раньше тоже были усыновленными, ре­гистрируются чаще, чем обычно, алкоголизм, различные наруше­ния поведения, зачатки которых у них, как правило, обнаружи­вались еще в детстве. Большинство специалистов утверждают,

что чем больше возраст ребенка, тем опаснее для психического развития его усыновление. Буржуа предполагает, что большую роль в этом играет стремление ребенка найти своих истинных родителей. Примерно у 45% усыновленных психические рас­стройства, по данным ряда авторов, появляются в связи с посто­янными мыслями ребенка о его настоящих родителях.

Пишущий эти строки хотел бы предостеречь читателей-неспе­циалистов от слишком категорического толкования этих фактов. Мысли о своих биологических родителях, наверное, играют ка­кую-то роль в происхождении или провоцировании психических расстройств. Главное здесь, однако, не это, а то, что и не усыновля­ли этих лиц так долго именно оттого, что у них уже были пси­хические расстройства. А когда усыновили в довольно зрелом возрасте, эта патология и выявилась. Ясно, что чем раньше усы­новили, тем лучше для ребенка. Детские психиатры могут при­вести много примеров, когда раннее усыновление смогло ликви­дировать, не дать выявиться тем психическим отклонениям, к которым ребенок был склонен в силу наследственной предраспо­ложенности. Детские врачи могут привести случаи, когда даже раннее усыновление не смогло ликвидировать последствия ано­мальной биологической конституции ребенка. Стало быть, тут однозначного ответа быть не может. И генетики, и педиатры, и специалисты по медицинской статистике зачастую мало еще знают закономерности процессов компенсации и декомпенсации таких детей. Решение этих вопросов — дело будущего.

Влияет ли усыновление психически больного ребенка на его здоровье, что с ребенком происходит, когда он оказывается в новой семье, нельзя ли эту процедуру рассматривать как лечеб­ную? Ведь если усыновление может быть мощным лечебным фак­тором, то тогда появляется надежда, что можно быстро и безболез­ненно избавиться от шизофрении и иных психических болезней.

Полученные данные оказались, к сожалению, очень противо­речивыми. В конечном итоге этот метод лечения был признан малоперспективным. Разумеется, если речь идет об усыновлении ребенка, чьи психические расстройства возникли из-за безобраз­ного поведения родителей, то когда ребенок оказывается в хоро­ших условиях, ему становится лучше и его психика гармонизи­руется (хотя он все равно будет тянуться к своим биологическим родителям). Когда же речь идет о шизофрении или иных психи­ческих расстройствах, то переход ребенка в другую семью (пусть самую идеальную) особой пользы для пациента чаще всего не приносит.

Итак, в наши дни причиной помещения ребенка в детский дом является не столько неблагоприятное стечение обстоятельств, удары судьбы или социальные катаклизмы, сколько пьянство, распущенность, эгоизм, антиобщественное поведение или душев­ная болезнь родителей. Это одна сторона проблемы, обращен­ная в прошлое.

Другая сторона обращена в настоящее и будущее — как помочь ребенку выправить свои врожденные дефекты, наверстать упущен­ное, стать полноценным человеком? Ведь ребенок ни в чем не виновен, он имеет право быть здоровым как в психическом, так и в физическом отношениях. И мы, взрослые члены человеческо­го сообщества, обязаны сделать все, чтобы ребенок не был лишен счастья и здоровья. Как этого добиться? Тут психиатр не может давать советов, он не должен вторгаться в сферу деятельности педагогов. Дать информацию, вызвать размышления, изложить свою позицию — обязан, но не более. Врачи лечат, педагоги воспи­тывают. Как? Тут отвечать должны не врачи, а педагоги.

Узнав о том, какова нынче основная часть детей, находя­щихся в детских домах, некоторые слишком осторожные люди не захотят брать оттуда детей на воспитание,— вот к каким вы­водам могут прийти читатели, ознакомившиеся с этими строками нашей книги. Вывод этот неверен.

Всегда существовали и будут существовать люди, которых ничто не остановит в их желании иметь приемного ребенка. Всег­да существовали и будут существовать не только дети, рожден­ные от пьяниц и преступников, но и дети, которые попали в детские дома в связи с какими-либо несчастьями, выпавшими на долю их родителей. Другое дело, что удельный вес таких детей в разные эпохи неодинаков.

И наконец, самое главное: надо учитывать постоянно возрас­тающие успехи медицины. То, что раньше вообще не лечилось, сейчас лечится — или полностью, или частично. Появилось много новых препаратов, немыслимых еще четверть века назад. Зна­чительно улучшилась система организации помощи обездоленным судьбой детям. Иными словами, хотя контингент детских домов стал более тяжелым, но одновременно с этим возросли возмож­ности коррекции нервно-психических нарушений у детей. Это проблема не фатальная, не безнадежная, она вполне может быть разрешима. К тому же сердечное, доброе отношение приемных родителей к таким детям во многом нивелирует проявления их отклонений со стороны нервно-психической сферы.

Бесспорно, что подобный контингент воспитанников требует и более активной работы воспитателей. Чем труднее дети, тем должны быть квалифицированней, терпеливее, человечнее, мягче воспитатели. Нужно улучшать работу детских домов, их мате­риальную оснащенность, привлекать шефов, увеличивать число воспитателей — как штатных, так и внештатных (например, добровольцев, студентов, пенсионеров). Только в этом направле­нии удастся справиться с теми трудностями, которые могут пере­живать детские коллективы.

Как теперь видит читатель, проблема брошенных детей очень сложна. Последствия отсутствия материнской заботы человек может ощущать всю жизнь, ведь все — и хорошее, и плохое — из детства.

В СЕМЬЮ ПРИШЛА БЕДА

Больной ребенок в семье. В июне 1980 года в Высшей меди­цинской школе г. Ганновера (ФРГ) проходила международная конференция, посвященная проблеме хронически больных детей. Известно, что свыше 10% детей и подростков в современном обществе страдают соматическими болезнями, причем у 5% из них психические и эмоциональные расстройства, возникшие на почве длительного течения соматической болезни или ее выраженности, становятся хроническими.

Пребывание подобных детей в семье создает много сложностей, которые условно могут быть разделены на две группы: первая — как семья влияет на состояние больного ребенка; вторая — каким образом состояние хронически больного ребенка меняет психоло­гический климат в семье. Отсюда и чисто практические задачи, стоящие перед психологами и врачами: добиться того, чтобы семья помогала хронически больному ребенку или подростку поскорее вы­здороветь или лучше адаптироваться и чтобы пребывание этого па­циента в семье не вызывало в ней частых, шумных и уж тем более неразрешимых конфликтов. Мнения ученых тут расходятся. В частности, многие полагают, что современная психиатрия еще не может дать исчерпывающие ответы на подобные вопросы. Это объясняется относительной молодостью детской психиатрии и пе­диатрии — этим наукам не более ста лет, и они еще не накопили соответствующего опыта.

Мы упоминаем об этой конференции* поскольку она была довольно типичной в одном отношении: несмотря на то, что было высказано много здравых и практически важных мыслей, реали­зация их очень затруднена — в первую очередь из-за непонимания родителями необходимости более бережного отношения к детям и критического восприятия своих недостатков (с целью, понятно, их ликвидации).

Конференция привлекла к себе всеобщее внимание — ведь обсуждаемые проблемы интересуют всех, кто имеет детей. В частности, подробно анализировалось пребывание в семье пси­хически больного ребенка и то, как сама атмосфера в семье может провоцировать или вызывать психические расстройства. Многие участники конференции активно ставили вопрос о так называемых ишзофреногенных семьях, в которых вырастают дети и подростки с шизофренией. В таких семьях преобладают родители с нару­шенными контактами, эмоциональной холодностью, взаимным равнодушием. Особенно большое значение имеют эмоциональные расстройства матери: некоторые авторы выделяют даже «псевдо-матриофокальную семью», в которой м,ать вроде бы и есть, но фактически она отсутствует. Еще хуже обстоит дело, когда в семье нет отца, а ребенка воспитывает шизофреногенная мать. Нередко этот ребенок является единственным в семье.

Лондонские врачи Кюиперс, Берковитц и Лефф в своем

докладе показали, что чем более естественно, предупредительно, терпимо и милосердно относились родственники к своим больным шизофренией родным, тем меньше было у последних рецидивов. Необходимо одновременно лечить как самого больного, так и его родителей (а зачастую и детей, и иных родственников). Если методы лечения больного могут быть самыми разнообразными, то лечение родственников должно ограничиваться, главным об­разом, семейной психотерапией.

Давайте помогать друг другу. Специалист из ФРГ М. Меллер посвятил свое выступление вопросам самопомощи хронически больных и их родственников. Врач должен подсказать им, как помогать себе и на что направить эту помощь. Этой работе могут способствовать объединения типа «Родители помогают родителям», занимающиеся помощью пациентам и их родителям. Задачи этих объединений не только материальные и организационные, но и психопрофилактические и психотерапевтические, направлен­ные главным образом на восстановление эмоционального тонуса детей, обмен опытом. В этих объединениях родителей широко используются различные виды социально-психологического и пси­хотерапевтического воздействия.

В большинстве европейских (в том числе социалистических) стран, в Северной Америке, Австралии и ряде других регионов получили широкое распространение и другие объединения роди­телей по взаимопомощи. Почему бы не создать их у нас?

Я хорошо помню, как в 60-х и 70-х годах ко мне приходил один пенсионер, пропагандировавший некое объединение роди­телей, у которых больны дети. Этот пенсионер, энергичный, ум­ный, жалевший несчастных мам и пап (у него самого кто-то бо­лел), был полон того активного милосердия, которое так распо­лагало к нему разных людей. Ко мне он шел за советом, чем бы могло такое объединение заниматься. Я рекомендовал, чтобы родители создавали нечто типа детского сада на дому: по очереди одна мать следит за 5—6 детьми, дает им лекарства, кормит, занимается и т. д. За разрешением создать такое объединение пенсионер пошел в роно, но положительного ответа не получил. Потом он перестал ко мне приходить.

Но жизнь продолжается. И перемены, которые еще 5—10 лет назад казались утопическими, сейчас стали реальными. И я не сомневаюсь, что объединения типа «Родители помогают роди­телям» появятся и в нашей стране.

Мы уже употребили термин «психотерапия». Что это такое? Психотерапия — это лечение с помощью психического воздействия. Мы выделяем медицинскую, психологическую и педагогическую психотерапию. Расшифровка содержания этих определений займет много места, и не этому посвящена наша книга. Отметим лишь, что педагогическая психотерапия вполне по силам учителю (иг­ровая, семейная психотерапия), медицинская психотерапия за­нимается в первую очередь строго определенными видами психо- 54

терапевтического лечения (гипноз, наркопсихотерапия). У психо­лога свои инструменты психотерапевтического воздействия: кол­лективная психотерапия, группы общения и т. д.

Впервые слово «психотерапия» использовал (правда, в не­сколько ином, чем ныне, смысле) А. И. Герцен в повести «Доктор Крупов», вышедшей в свет в 1847 году. Известно, что родона­чальником термина «психотерапия» считается английский врач Даниэл Хак Тьюк, предложивший его в 1872 году и называвший психотерапией «лечение болезни путем воздействия разума на организм».

В мире к настоящему времени насчитывается не менее 250 психотерапевтических приемов (к ним относятся гипноз и иные виды внушения, аутогенная тренировка и т. д.). В последние десятилетия появилась тенденция расширять понимание психо­терапии, к ней относят даже разные виды перестройки личности на базе туманных религиозно-мистических принципов, а также довольно слабо относящиеся к медицине приемы — кулинаротера-пию, лечение криком, особым дыханием и т. д. Естественно, что пишу­щий эти строки решительно отвергает отнесение к психотерапии указанных приемов.

Итак, игнорируя социально-психологические аспекты пре­бывания ребенка и подростка в семье, врачи рискуют свести плоды своих трудов на нет, так как без правильного воздействия на подобных пациентов в условиях семьи (т. е. с помощью роди­телей) невозможно добиться их полной социальной и психоло­гической реабилитации.

В 1977 году на Московском международном кинофестивале демонстриро­вался австрийский фильм «Я хочу жить». В нем показана счастливая семья: мать — актриса, после рождения сына всецело посвятившая себя воспитанию ребенка; отец — профессор-онколог и удачливо практикующий врач; десятилет­ний сын. Семья окружена друзьями, в общем, все прекрасно складывается у героев фильма.

И вдруг — автомобильная катастрофа, сын Никки превращается в калеку. Мальчик прикован к креслу, у него травматическая афазия (исчезновение речи после травмы) и травматическое слабоумие. Медицина в этом случае, как считают авторы фильма, бессильна. Что делать?

Отец постепенно склоняется к мысли, что сына следует отдать в дом инвалидов, ибо никто и никогда не сделает мальчика полноценным человеком, а если он останется дома, то семья распадется, счастье пойдет прахом, жизнь взрослых будет непоправимо исковеркана.

Иначе смотрит мать: она, понятно, осознает, что сын безнадежен, но не хочет отдавать ребенка в дом инвалидов. Чем она руководствуется? Слепой, безотчетной любовью. Кто ее поддерживает? Подруги, друзья, родственники? Нет, ни один человек не разделяет желание матери посвятить себя сохранению физического существования ребенка, который, может быть, и не сможет, по мысли авторов, оценить ее героизма.

Авторы фильма оставляют вопрос открытым в споре о том, что делать, как жить дальше. Их симпатии, конечно, на стороне матери, но и ее противники не вызывают у них раздражения или неприятия.

А что думает пишущий эти строки? Односложного ответа у меня нет. И отец прав, и мать права. Впрочем, в этом и за­дача любого искусства — заставить задуматься над фактом, а не давать готовые ответы. Искусство и прямая дидактика исклю­чают друг друга. Вот почему в большинстве приводимых нами киноиллюстраций нет готового ответа на поставленные в кино­фильмах сложнейшие вопросы.

Следует обратить внимание и на надуманность и нереаль­ность альтернативы «семья — детский дом». Это не противопоста­вление, не взаимоисключение, а взаимодополнение. Родители сколько угодно могут посещать ребенка в приюте, брать его домой и т. д. Так и в нашей стране, так и за рубежом. Поэтому никогда не следует думать, что, переведя ребенка в дом инвалидов или детский дом, родители никогда его уже не увидят. Не увидят — если не захотят этого. А захотят — могут проводить с несчастным сыном или дочерью хоть 24 часа в сутки.

Надо помогать детям всегда, даже если нечем помочь и, ка­залось бы, незачем. Люди должны помогать друг другу, особен­но больным и несчастным.

Подвиг профессора Кару. Всякий раз, когда приходится ка­саться проблемы содержания в семье или в больнице тяжело больных или совершенно неизлечимых пациентов, я вспоминаю одну и ту же историю.

За годы своего правления фашисты уничтожили около четвер­ти миллиона душевнобольных — об этом кошмарном преступле­нии нацизма никогда нельзя забывать наравне с гибелью людей в Освенциме, Хатыни или Орадуре. Больных — в том числе детей и подростков — расстреливали, убивали в душегубках, вводили им внутривенно воздух, делали инъекции отравляющих веществ. Тра­гедия заключалась в том, что нередко нацисты принуждали са­мих медиков убивать своих пациентов. Некоторые медицинские работники проявляли при этом героизм, большинство же подчи­нялись грубой силе. Вот по какому изуверскому сценарию про­ходили убийства душевнобольных на оккупированной территории Советского Союза. Собирали врачей и медсестер и приказывали им за 3—4 дня отравить всех хронически больных, которые не успели разбежаться. За непослушание — смерть. Видя, что медики отказываются выполнять приказ, нацисты расстреливали каждого второго-третьего из персонала. Оставшиеся в живых принимались исполнять приказ. После окончания войны эти люди были, есте­ственно, наказаны. Мне доводилось общаться с некоторыми из них — все они были глубоко несчастными людьми, с исковеркан­ной душой. Ведь для медика нет большего преступления, чем собственноручно убивать беззащитных больных. Вот на какие преступления толкали нацисты невинных людей! Разве это можно забыть? И тем более простить?

Само фашистское государство было построено на тирании одних, страхе других, апатии третьих, пресмыкательстве перед

силой четвертых. Лишь единицы боролись. И если бы не Советс­кая Армия, эти единицы никогда бы не оказались в рядах побе­дителей.

Так вот — в этом государстве, где все понятия были постав­лены с ног на голову, где люди мыслили совсем иными катего­риями, нежели все остальное человечество, в этом ненормальном государстве и люди вели себя ненормально.

А как вели себя душевнобольные в экстремальных положениях, когда врачи их убивали? Душевнобольные вели себя как нормальные люди. Вот как все переменилось в тоталитарном фашистском обще­стве.

Большинство душевнобольных быстро приходили в себя, как только чувствовали реальную угрозу жизни. В дальнейшем такие лица вели себя как обычные люди, стараясь избежать гибели. Дело усложнялось тем, что, с одной стороны, больные подсознательно чувствовали, что врач не принесет им ничего плохого (на то он и врач), но с другой — пациенты смутно догадывались, что что-то тут не так, что врач может стать их убийцей. Но даже в такой кошмарной ситуации больные в общем разбирались, что к чему, и убегали от своих убийц — в белых ли или в эсэсовских халатах. Тем же врачам, которые им помогали, больные старались содейство­вать в осуществлении спасения.

Живет в Тарту замечательный человек — профессор Эльмар Юханович Кару. В 1944—1975 годах он заведовал кафедрой пси­хиатрии Тартуского университета и был главным психиатром Эсто­нии. В годы фашистской оккупации Кару проявил выдающийся личный героизм, не имевший прецедента за всю историю психиат­рии. Это единственный в мире психиатр, решившийся на спасение своих пациентов несмотря на угрозу собственной жизни (буду рад, если ошибаюсь, если узнаю, что были и другие мужественные люди).

Что же произошло в Тарту в годы войны?

Нацисты приказали доктору Кару (он был тогда главным врачом клиники) собрать всех тяжело больных, чтобы их уничтожить. Когда в положенный день фашистские убийцы пришли в клинику, они были изумлены: оказалось, что доктор Кару вместе с сыном и женой переселился в больничную палату, стал жить вместе с пациентами, заявив, что когда будут уничтожать его пациентов, пусть уничтожат и его самого с семьей. Поднять руку на известно­го ученого, за которого наверняка будут ходатайствовать психиатры Финляндии, Швеции и других стран, гитлеровцы не решились. Все годы оккупации Кару прожил в больничной палате вместе с па­циентами. Ни один больной не был уничтожен. И этот поединок Кару с фашистами продолжался не один день, а более трех лет!

В конце войны нацисты решили эвакуировать университет в Германию. Они предполагали, что, оставшись без своего защит­ник пациенты станут легкой добычей для убийц. Кару под угро­зой силы вынужден был эвакуироваться, но с собой он взял всех

пациентов, которым грозила смерть в душегубках. К счастью, Со­ветская Армия наступала быстро, эшелоны с эвакуированными сот­рудниками университета застряли в Хаапсалу, откуда Кару со своими подопечными вернулся в Тарту.

Кару по-эстонски значит «медведь». В доме доктора Кару много сувениров в виде самых разнообразных медведей. Это подарки боль­ных, спасенных им. В том числе и тех, кого он уберег в" годы оккупации. А ведь у многих врачей, допускавших убийства своих пациентов, был летаргический сон их совести. Не было этого сна у Эльмара Юхановича Кару. Как было бы хорошо, если бы как можно меньше людей впадали в преступную летаргию! В летаргию души, совести, знаний. Чтобы было поменьше невежественных, злобных, равнодушных людей! Чтобы люди брали пример с тех, чья душа горит состраданием, любознательностью, стремлением активно переделывать этот несовершенный мир.

КОГДА НЕТ ВЫХОДА

Труды без отдачи? Среди моих знакомых есть одно семейст­во: вначале я приходил к ним как врач, а потом, перестав для них быть врачом, остался просто знакомым.

В семье три женщины, нет ни родственников, ни близких дру­зей. Никто не помогает. Глава семьи — семидесятилетняя учитель­ница, ветеран войны, человек неиссякаемой энергии, настойчивости, преданности делу.

Дочь — тридцатипятилетняя женщина, юрист, пользующаяся большим уважением на работе.

Внучка — восьми лет, страдает детским церебральным пара­личом, у нее олигофрения в степени глубокой имбецильности, на грани с идиотией.

Девочку консультировали и лечили самые известные врачи Москвы, рекомендовали они лишь одно — определить девочку в дом инвалидов. И бабка, и мать категорически отказывались от это­го. С грехом пополам они вылечили девочку от судорожных при­падков, которыми она страдала с раннего детства, приучили ее пользоваться туалетом и хотя бы элементарно себя обслуживать. Когда девочка произносила какие-то нечленораздельные звуки, ко­торые можно считать чем-то похожим на «мама», в доме царила праздничная атмосфера.

Так шли годы. Конечно, ребенок становился чуть-чуть смыш­леней, но по-прежнему оставался глубоко умственно отсталым. Нормальный шестилетний ребенок очень отличается от нормаль­ного трехлетнего, при идиотии различия не столь бросаются в глаза, но какое-то улучшение всегда можно заметить.

Ну, а судьба взрослых? Здоровье бабушки ухудшалось не по дням, а по часам: и от возраста, и — главное — от горя из-за внучки. Мать не знает, что такое отпуск, театр, вечеринка,— все свободные от работы минуты отдает дочери. Врачи перестали уго-

варивать ее определить безнадежно больную девочку в дом инвали­дов. Они считают, что когда бабушка умрет, дочь сама это сделает. Я очень сомневаюсь в подобном исходе. У матери постепенно сформировалось сверхценное отношение к неизлечимо больной до­чери. Она видит смысл собственной жизни в опеке над дочерью; в том, что она лишает себя новой, нормальной семьи, полноценного ре­бенка, она видит особый героизм, предел самопожертвования, оправ­дание и объяснение всего, чего не добилась в жизни.

Много раз эти люди спрашивали меня: что им делать? Как врач я советовал поместить ребенка в дом инвалидов, но как человек был против этого. Я и сам не до конца понимаю, отчего совесть моя протестует против определения ребенка в дом инвалидов (кста­ти, эти дома ныне выглядят прекрасно, с детьми там занимаются и лечат; современные интернаты для хронически и тяжело душевно­больных — это дворцы и санатории по сравнению с тем, как они выглядели 20—30 лет назад). Я знаю только, что не бросать в беде, не бить лежачего, защищать слабого, противиться жестокости, протестовать (даже ценой собственной жизни) против деспотизма и унижений — это и есть основа нравственности человека. Эта осно­ва не всегда совпадает со здравым смыслом. Короче говоря, ника­кое логическое объяснение не должно быть сильнее зова совести. Веления сердца обязаны быть сильнее доводов ума.

Люди остаются людьми благодаря совести, а не благодаря ра­ционализму. Рационалисты в нацистских мундирах уничтожали ду­шевнобольных. Профессор же Кару, вопреки здравому смыслу, отка­зался помогать им. Он — человек, они — изверги. Мы — люди — должны брать пример с образцов человеческого рода, а не с инфор­мированных бессердечных машин.

...Но когда мне звонит кто-нибудь из этого несчастного се­мейства, о котором я сейчас рассказал, мне становится невыноси­мо жалко этих людей, судьба которых оказалась такой трагической. И помочь им я не в силах. И утешить нечем.

Поиск по сайту: