АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

К ЧЕМУ ПРИВЕЛО ПРОКЛЯТИЕ

Читайте также:
  1. Благо и проклятие
  2. Все, вовлеченные в оккультизм, навлекают на себя проклятие, изреченное в отношении нарушителей Первой Заповеди. 1 страница
  3. Все, вовлеченные в оккультизм, навлекают на себя проклятие, изреченное в отношении нарушителей Первой Заповеди. 2 страница
  4. Все, вовлеченные в оккультизм, навлекают на себя проклятие, изреченное в отношении нарушителей Первой Заповеди. 3 страница
  5. Все, вовлеченные в оккультизм, навлекают на себя проклятие, изреченное в отношении нарушителей Первой Заповеди. 4 страница
  6. Все, вовлеченные в оккультизм, навлекают на себя проклятие, изреченное в отношении нарушителей Первой Заповеди. 5 страница
  7. Все, вовлеченные в оккультизм, навлекают на себя проклятие, изреченное в отношении нарушителей Первой Заповеди. 6 страница
  8. Все, вовлеченные в оккультизм, навлекают на себя проклятие, изреченное в отношении нарушителей Первой Заповеди. 7 страница
  9. Глава 14. Проклятие для магглорожденных
  10. Глава II. ПРОКЛЯТИЕ РОДА БАСКЕРВИЛЕЙ
  11. Десятинная церковь. Проклятие князя Владимира.

В «Проявлениях сверхъестественного» доктора Ли — собрании средневековых легенд и сказаний о призраках — приведен невероятный рассказ о том, к чему привело одно проклятие. Рассказ этот, по словам преподобного автора, служит еще одним доказательством существования сверхъестественных сил, в котором мы уже давно убедились бы, если бы умели «использовать наши глаза и уши по назначению». Мы включаем этот рассказ в нашу подборку в качестве образчика современного взгляда на затрагиваемый предмет.

Вот какую историю поведал нам доктор Ли:

«Младший сын одного из баронетов Новой Шотландии, дав ложное обещание жениться, соблазнил единственную оставшуюся в живых дочь нортумберлендского йомена, принадлежавшего к древнему и уважаемому роду. Поговаривали, что среди родственников семейства были даже пэры. Во всяком случае, во времена царствования Уильяма IV титул пэра был присвоен некоторым из них. Девушка отличалась редкой красотой и воспитанием. Светское образование она получила в Эдинбурге. Склонив ее к грехопадению, возлюбленный уехал за границу, бросив бедняжку. Однако в ночь накануне отъезда он, по просьбе девушки, встретился с ней. Молодой человек горячо уверял ее, что они непременно поженятся, как только его семья перестанет противиться этому. Но последующие события показали, что это были лишь пустые посулы: молодец и не думал исполнять свое обещание. Долгий разговор между девушкой и обольстителем происходил в присутствии друга и советчика, старшего кузена ее отца. Выспренние слова, громкие фразы и горькие упреки произносились обеими сторонами. Наконец молодой человек грубо и беспощадно заявил, что вообще никогда не женится на обманутой девице. По его словам, он считает себя свободным и волен жениться на ком пожелает.

И тогда девушка сказала ему:

Ты — моя погибель. Но смерть все же лучше, чем такая жизнь.

Ну, так умри, и будь ты …… — отвечал он.

После этих слов девушка издала исполненный боли крик и лишилась чувств. Очнувшись, она собрала все свои силы и прокляла своего обольстителя. Она заявила, что была его женой и теперь станет преследовать его до самой смерти. Слова эти в ее устах прозвучали зловеще, в них слышались решимость, горечь и нотка безумия. Произнеся проклятие, девушка повернулась к своему родственнику и добавила:

Будьте, пожалуйста, свидетелем.

Молодой человек ушел, не сказав бывшей возлюбленной ни одного доброго слова, и, говорят, подался за море. Спустя пять месяцев несчастная умерла при родах, умерла далеко от родительского дома. Ребенок ее скончался сразу же после крещения. Малыша и его мать похоронили вместе на церковном кладбище возле Эмблсайда, На их могиле не было ни надгробия, ни эпитафии. Вдовый отец девушки, потрясенный смертью последней дочери, сошел с ума и вскоре последовал за своим ребенком в мир иной.

Прошло пять лет. Кузина старого йомена, имевшая некоторые сбережения, уехала жить в Лондон. Однажды весенним утром 1842 года она шла мимо церкви в Вест-Энде, где, судя по количеству карет перед входом, как раз отправляли обряд венчания. Женщина почувствовала непреодолимое желание заглянуть внутрь. Продвинувшись поближе к алтарю, она, к своему изумлению, увидела того самого человека. Он заметно изменился, и вид у него был какой-то потрепанный, но тем не менее это, несомненно, был он — негодяй, принесший столько страданий ее близким. Как сказали женщине, он сочетался браком с дочерью богатого лондонского купца. Эта весть глубоко потрясла ее, страшные воспоминания вновь ожили в ее мозгу. Когда молодожены выходили из церкви, женщина опять протолкалась вперед, дабы убедиться, что она не ошибается. И тут они с женихом одновременно увидели призрак обманутой девушки, погубленной им. Облаченная в белое одеяние, простоволосая, с диким взглядом, она поднимала высоко над головой своего маленького ребенка. И оба привидения выглядели совсем как живые люди из плоти и крови.

Все это произошло средь бела дня, на паперти собора, в присутствии многочисленной толпы. Жених смертельно побледнел, по телу его пробежала дрожь; он покачнулся и ничком рухнул на ступени храма. Это вызвало легкий переполох и недоумение. Никто ничего не понимал. У жениха, как объяснили зевакам священнослужители, случился припадок. Его на руках снесли с лестницы и отвезли в свадебной карете в дом тестя.

Больше ему не суждено было произносить высокопарных слов: в одном и том же номере газеты читатели увидели сообщения о его свадьбе и кончине».

Семья лондонского купца не знала о призраке, и об истинных причинах случившегося нам известно со слов женщины — тетки обманутой девушки, прекрасно знавшей все таинственные обстоятельства дела. Она не без оснований полагала, что эта история может служить примером неотвратимости кары и доказательством существования сверхъестественных сил. По тем или иным причинам мы не станем называть здесь имен действующих лиц. Достоверность этой истории рассказчица подтвердила под присягой (доктор Ли не указывает, при каких обстоятельствах это произошло) в Виндзоре 3 октября 1848 года, в присутствии двух священнослужителей из Оксфордского прихода. Автор книги был хорошо знаком с обоими. Записи эти попали к нему в 1857 году, когда он служил помощником пастора в Беркли. Их передала доктору Ли молившаяся там монахиня.


Часть четвертая
РАССКАЗЫ О ПРИВИДЕНИЯХ


ЛЕГЕНДА О КРОВАВОЙ МОНАХИНЕ[15]

Кровавая монахиня — легенда о привидении, являвшемся в XVI веке в замке Линденберг на Рейне. В общих чертах она заключается в том, что один молодой человек, влюбившийся в дочь управляющего замком, предложил своей возлюбленной во избежание преследования одеться в костюм, какой по уверению очевидцев носило привидение, иногда показывавшееся в замке: белый окровавленный костюм монахини, державшей в одной руке кинжал, а в другой — зажженную лампу. Это привидение обходило замок как раз в полночь 5 мая каждые пять лет, к ужасу его обитателей, и исчезало в нарочно открываемых дверях склепа. Этим-то обстоятельством и решили воспользоваться влюбленные, приноровив побег к указанному выше сроку. Жених должен был ожидать у ворот замка на быстроногом скакуне и, посадив возлюбленную на седло, умчать ее в заранее намеченное пристанище.

В условленное время он был на месте и вскоре увидел дрожащий огонек, мелькавший вдоль галереи, на лестнице, а затем, немедленно пройдя двор, его возлюбленная показалась в воротах замка. Костюм, лампа, кинжал — ничто не было забыто, и счастливый возлюбленный, приняв ее в объятия, вскочил в седло и помчался с возможной быстротой. Но, достигнув долины Рейна, конь, споткнувшись, упал вместе с седоками. Утром крестьяне, шедшие на работу, нашли убившуюся лошадь и седока, которого с трудом привели в чувство. Когда он очнулся, то стал спрашивать о своей спутнице, но никто в окрестностях не видал никакой женщины. В полночь больной увидел входящую в его комнату женщину — в окровавленном костюме монахини, с лампой и кинжалом в руках. Когда она подняла покрывало, бедняк увидел незнакомое лицо привидения, наклонившегося над ним и прошептавшего могильным голосом: «Ты моя любовь, и я твоя навсегда. Я буду приходить к тебе каждую ночь». Она припала к нему, как бы желая обнять, но он испустил такой вопль, что сбежались все жители приютившего его дома, которым он рассказал свою историю и просил узнать, жива ли его невеста. По наведенным справкам оказалось, что его возлюбленная в условленное время вышла к воротам, но увидела лишь удалявшегося всадника, увозившего настоящее привидение. Она упала в обморок и лишь на другой день была приведена в чувство. Потрясенная случившимся, она постриглась в монастырь; вскоре ее примеру последовал и жених. Настоятель монастыря, куда он поступил, полагал, что несчастный стал жертвой злого духа, и, будучи сведущ в магии, вызвал привидение, которое оказалось, однако, несчастной душой одной женщины, жаждущей успокоения. Она была уроженкой Испании и умерла около столетия назад. Будучи при жизни религиозна, она поступила в монастырь, но вскоре бежала оттуда с возлюбленным в Германию, где изменила ему так же, как изменила обету, данному Богу, влюбившись в владельца Линденбурга, которому изменяла, заводя все новые связи, и наконец убила его. Умершая без исповеди, под тяжестью своих грехов, несчастная была брошена в старый, заброшенный колодец, указанный ею вызвавшему ее прелату, с просьбой погребения и молитв об освобождении ее души. Когда ей была оказана эта милость, она появилась в последний раз, чтобы сообщить, что Бог простил ей ее прегрешения.


Проспер Мериме
ВИДЕНИЕ КАРЛА XI[16]

Гораций! Много в мире есть того, Что вашей философии не снилось.

В. Шекспир. «Гамлет»[17]

Принято относиться с насмешкой к видениям всякого рода и другим сверхъестественным явлениям; но некоторые из них так хорошо засвидетельствованы, что люди последовательные, отвергая их, должны вместе с тем отвергать и множество других исторических доказательств. Официальный протокол за подписью четырех свидетелей, вполне достойных доверия, утверждает подлинность события, о котором я хочу рассказать. Прибавлю, что предсказание, заключающееся в этом протоколе, было известно и служило предметом разговоров гораздо ранее перед тем, когда оно, по-видимому, исполнилось почти в наше время.

Карл XI,[18] отец знаменитого Карла XII,[19] был один из наиболее деспотичных, но вместе с тем и наиболее разумных шведских королей. Он ограничил чудовищные привилегии дворянства, уничтожил власть сената, стал издавать законы самостоятельно; одним словом, изменил все государственное устройство Швеции, до него олигархическое, заставил Государственное собрание вручить ему самодержавную, неограниченную власть. Был он при этом человеком просвещенным, храбрым, глубоко преданным лютеранской религии; характера непреклонного, холодный, положительный, совсем лишенный воображения. Он только что лишился жены своей — Ульрики-Элеоноры. Хотя жестокость его и суровость с нею, как говорилось тогда при дворе, ускорили кончину королевы, он, однако, уважал ее и, по-видимому, был более огорчен ее смертью, чем можно было ожидать от его сухого сердца. После этой потери он сделался еще более мрачным и молчаливым, чем прежде, и стал так ревностно заниматься делами, посвящая все свои часы работе, что окружающие его приписывали этот усиленный труд потребности отвлекаться от тяжелых мыслей.

Под конец одного осеннего вечера он сидел, в халате и туфлях, перед ярко пылающим камином своего кабинета в стокгольмском дворце. При нем находились один из наиболее приближенных к нему лиц, камергер граф де Браге, и его лейб-медик Баумгартен, любивший хвастаться своим неверием во все, кроме медицины. В этот вечер король, чувствуя себя несколько нездоровым, пригласил его к себе в качества врача.[20]

Вечер затягивался, но король, против своей привычки ложиться рано, не спешил отпускать своих собеседников. Склонив голову и устремив глаза на пылавший камин, он давно уже перестал разговаривать и сильно скучал, но вместе с тем ощущал какой-то непонятный страх остаться одному. Граф де Браге, конечно, видел, — насколько его общество было в этот раз в тягость королю, и несколько раз намекал, что не пора ли Его Величеству отдохнуть, но отрицательный жест короля удерживал его на своем месте. Начинал и доктор говорить, что продолжительное бодрствование вредно для здоровья. И ему Карл ответил сквозь зубы: «Останьтесь, я еще не хочу спать».

Тогда пробовали начинать разговоры о различных предметах, но все они истощались на второй-третьей фразе. Ясно было, что король находится в своем наиболее мрачном настроении, а в таком случае положение царедворца очень щекотливо. Граф, предполагая, что грусть короля происходит от воспоминаний о королеве, посмотрев пристально на висевший в кабинете ее портрет, воскликнул с глубоким вздохом:

— Как похож этот портрет!.. Вот именно ее выражение — величественное и кроткое в одно и то же время!..

— Ба! — резко ответил король, подозревавший в каждом разговоре о королеве упрек себе. — Портрет этот сильно польщен! Королева была дурна собой!

Затем, внутренне недовольный вырвавшейся у него резкостью, он встал и прошелся по комнате, желая скрыть свое смущение. Машинально остановился он перед окном, выходившим во двор. Ночь была темная, безлунная.

Дворец, в котором живут теперь шведские короли, не был еще окончен; начавший строить его Карл XI проживал в старом дворце, стоявшем на вершине Ритергольма и обращенном главным фасадом на Мелярское озеро. Это было огромное здание в форме подковы; кабинет короля находился на одном конце, а на другом, напротив кабинета, была большая зала, в которой собирались представители сословий, когда призывались для выслушивания какого-либо сообщения от королевской власти.

Окна этой залы представлялись в эту минуту ярко освещенными, что показалось очень странным королю. Сперва он предположил, что свет исходит из факела какого-нибудь лакея, но зачем вошел он в эту залу, давно уже не отворявшуюся? Да свет был и слишком ярок для одного факела. Можно, пожалуй, приписать его пожару, но дыма не видно, окна не выбиты и при этом никакого шума, освещение, скорее, походило на праздничную иллюминацию.

Карл некоторое время молча смотрел на эти светлые окна. Граф де Браге протянул руку к звонку, чтобы позвать пажа и послать его посмотреть, что это за свет, но король остановил его, сказав: «Я пойду сам в эту залу». Выговорив эти слова, он страшно побледнел, лицо его выражало нечто вроде мистического ужаса, но вышел он из кабинета твердыми шагами. Камергер и доктор последовали за ним, взяв каждый по зажженной свече.

Привратник, на ответственности которого были ключи, уже лег спать. Баумгартен пошел разбудить его, приказав ему именем короля тотчас же отворить двери в залу Государственных собраний. Привратник очень удивился такому приказанию, но, конечно, оделся наспех и отправился со своей связкой ключей к королю. Сперва он отпер галерею, через которую проходили в залу собраний. Каково же было удивление Карла, когда он увидал все стены галереи обитыми черным.

— Кто приказал обить эти стены? — гневно спросил он.

— Никто, государь, сколько я знаю, — отвечал смущенный привратник. — В последний раз, как по моему распоряжению выметали эту залу, она была, как и всегда, обшита темным дубом… Конечно, эта обивка не из придворного хранилища.

Быстро шагавший король прошел уже более половины галереи; граф и привратник следовали за ним, доктор же несколько отстал, раздумывая, что ему делать. Остаться одному он, по правде сказать, боялся, но боялся также подвергнуться последствиям такого глупого, в сущности приключения.

— Не идите дальше, государь! — воскликнул привратник. — Клянусь Богом, тут замешалось колдовство! В эти часы… после кончины ее величества королевы… говорят, она сама прогуливается по этой галерее… Да помилует нас Господь!

— Остановитесь, государь! — со своей стороны воскликнул граф де Браге. — Разве вы не слышите странный шум, идущий из залы? Кто знает, каким опасностям может подвергнуться ваше величество…

— Государь, — сказал Баумгартен, когда свеча его погасла от порыва ветра, — позвольте по крайней мере мне сходить за вашими драбантами.

— Войдем! — сказал король твердым голосом, останавливаясь перед дверьми большой залы. — Отвори скорее! — При этом он толкнул дверь ногой, и звук, повторенный эхом сводов, раздался по галерее как пушечный выстрел.

Привратник дрожал так сильно, что никак не мог вложить ключ в замочную скважину.

— Старый солдат — и дрожит, — сказал король, пожимая плечами. — Ну, так вы, граф, отворите нам эту дверь.

— Государь, — ответил де Браге, невольно пятясь назад. — Прикажите мне идти под выстрелы датских или немецких пушек — я не колеблясь исполню приказание вашего величества, но вы требуете, чтобы я бросил вызов самому аду!

Король вырвал ключ из рук привратника.

— Вижу, — сказал он с заметным презрением в голосе, — что это касается одного меня! — И прежде чем свита успела удержать его, он отворил тяжелую дубовую дверь и вошел в большую залу, проговорив при этом: — С Божьей помощью!

И спутники его, несмотря на свой страх, не то из любопытства, не то считая невозможным оставить короля одного, все трое последовали за ним.

Большая зала оказалась освещенной множеством факелов; черная драпировка, заменяя собою старинные обои, покрывала все стены, однако вокруг них, как и всегда, красовались трофеи побед Густава Адольфа[21] — немецкие, датские и московитские знамена, — стоявшие же по углам шведские флаги были покрыты черным крепом.

Многолюдное собрание занимало скамьи. Все четыре государственных сословия,[22] в траурных одеждах, заседали каждое на своем месте. Множество бледных человеческих лиц на черном фоне драпировки казались светящимися и так ослепляли глаза, что из четырех свидетелей этой поразительной сцены ни один не узнал между ними знакомого ему лица. Так актер перед многочисленной публикой видит только безразличную массу, никого среди нее не различая. На высоком троне, с которого король обыкновенно обращался к собранию, лежало окровавленное тело в королевских регалиях. Направо от него стоял ребенок, в короне и со скипетром в руке, налево пожилой человек или, скорее, другой призрак опирался на трон. На нем была парадная мантия, какую носили прежние правители Швеции ранее того времени, как Ваза[23] провозгласил ее королевством. Против трона несколько лиц — с мрачной, строгой осанкой, в длинных черных одеяниях, — по-видимому судьи, восседали за столом, покрытым огромными фолиантами.

Между троном и залой возвышалась обтянутая черным крепом плаха, а возле нее лежал топор.

Никто в этом нечеловеческом собрании, казалось, не замечал Карла и его трех спутников. При входе в залу они сперва слышали только невнятный говор, среди которого ухо не различало ни одного раздельного слова; потом старший из судей в черных одеяниях, исполнявший, по-видимому, обязанности председателя, встал и три раза ударил рукою по одному из развернутых перед ним фолиантов. Тотчас же водворилось глубокое молчание. Несколько молодых людей с аристократической осанкой и богато одетых, со связанными позади руками, вошли в залу через дверь, противоположную той, которую отворил Карл XI. Шли они с бесстрашным взглядом, высоко подняв голову. Шедший вслед за ними человек, видимо отличающийся недюжинной силой, держал в своих руках концы веревок, связывавших им руки. Тот, кто был впереди всех, вероятно самый главный из осужденных, остановился посреди залы перед плахой и бросил на нее гордо-презрительный взгляд. В ту же минуту мертвец на троне судорожно вздрогнул и свежая струя крови полилась из его раны. Молодой человек, став на колени, протянул голову; топор блеснул в воздухе и тотчас же опустился с зловещим звуком. Поток крови брызнул до самого возвышения и смешался с кровью мертвеца; голова, подпрыгнув несколько раз по окровавленному полу, докатилась до ног Карла и запачкала их кровью.

До этой минуты он молчал, пораженный всем, что видел, но ужасное зрелище это развязало ему язык. Он сделал несколько шагов к возвышению и, обращаясь к фигуре, облаченной в парадную мантию правителя, твердо проговорил хорошо известную формулу:

— Если ты от Бога — говори, если же от «другого» — оставь нас в покое.

Призрак ответил ему медленно и торжественным голосом:

— Король Карл! Кровь эта прольется не в твое царствование, — тут голос сделался менее внятным, — но через четыре царствования, в пятое. Горе, горе, горе роду Густава Вазы!

После этих слов все фигуры заседавших на скамьях начали бледнеть и изглаживаться, а потом и совсем исчезли, фантастические факелы погасли, и свечи в руках спутников короля освещали уже лишь старинные обои, слегка колыхаемые ветром. Некоторое время еще слышался какой-то мелодичный шум, напоминавший, по словам одного из свидетелей, шелест ветерка между листьями, а по определению другого — звук лопающихся струн во время настраивания арфы. Что же касается продолжительности явления, то все одинаково определяют ее приблизительно в десять минут.

Траурные драпировки, отрубленная голова, потоки крови, разлившиеся по полу, — все исчезло вместе с призраками; только королевская туфля сохранила кровяное пятно, которое должно было напоминать Карлу о событиях этой достопамятной ночи, если бы он мог когда-либо забыть их.

Возвратясь в свой кабинет, король приказал сделать подробное описание всего, что они видели, подписал его сам и потребовал подписи своих трех спутников. Самые тщательные предосторожности для сокрытия от общества и народа содержания этого странного документа ни к чему не привели — оно сделалось известным еще при жизни Карла XI. Запись эта хранится до сих пор в, государственных архивах Швеции, как нечто несомненно подлинное.

Замечательна приписка к этому описанию, сделанная рукою короля: «Если то, что рассказано здесь мною за моею подписью, не есть точная, несомненная истина, я отказываюсь от всякой надежды на лучшую жизнь, сколько-нибудь заслуженную, быть может, мною некоторыми добрыми делами, главным же образом — моими усилиями способствовать благоденствию моего народа и поддерживать религию моих предков».

Теперь, если вспомним смерть Густава III[24] и суд над Анкарстремом, его убийцей, то найдется полное соответствие между этим событием и обстоятельствами рассказанного здесь странного пророчества.[25]

Молодой человек, обезглавленный в присутствии Государственного собрания, был Анкарстрем.

Мертвец в королевских регалиях — Густав II.

Ребенок, его сын и наследник, — Густав-Адольф IV.[26] Наконец, старик в мантии — герцог Зюдерманландский,[27] дядя Густава IV, бывший регентом королевства, а потом и королем, по низложении его племянника.


ЗЛОВЕЩИЙ ПРОЦЕССНОЙ[28]

Императрица Анна Иоанновна боялась покойников и верила в привидения. Одним из первых своих указов государыня воспретила возить «покойников», «падаль» и «тому подобное» мимо дворца (сначала на острове у Тучкова моста, где ныне Пеньковый буян, потом, с 1734 года, — мимо нынешнего Зимнего). Умиравших в самом дворце тихонько вывозили ночью и хоронили из какого-нибудь казенного дома или даже казарм. Понятно, что полиция строжайше следила за соблюдением указа, да и сами городские обыватели страшились его нарушить и никогда не нарушали.

Как-то в январе 1740 года, часу в третьем пополудни, ближе к сумеркам, императрица, уже недомогавшая, сидела у окна своей опочивальни, обращенного к площади. На дворе морозило, и жестокий восточный ветер крутил снежные вихри. Одна из многочисленных шутих государыни сидела у ее ног, нежно и плавно их поглаживая; две фрейлины стояли у дверей с недвижностью статуй (им не дозволялось садиться в присутствии императрицы). Анна Иоанновна была погружена не то в забытье, не то в дремоту, и тишина в комнате нарушалась только шуршанием руки шутихи о штофное платье государыни. Вдруг Анна Иоанновна вздрогнула всем телом и, отпрянув от спинки кресел, устремила испуганные глаза на улицу.

— Господи Иисусе! — воскликнула она. — Что же это такое?! Ивановна, девки, смотрите!

Шутиха и фрейлины бросились к окну и слабо вскрикнули. Мимо дворца тянулось погребальное шествие, которое открывали несколько пар факельщиков с пылающими, смоляными факелами в руках, за ними — духовенство, там носильщики с гробом, одетым парчовым покровом.

Императрица в истерике закрыла лицо руками.

— Кто осмелился? — кричала она, отворачиваясь от окна и топая ногами. — Я указом запретила возить их мимо дворца!.. Ивановна! Беги к герцогу, зови его скорее…

Герцог Бирон имел для жилья во дворце свою половину; минут через пять он вбежал к государыне.

— Эрнст! — плача, обратилась она к нему по-немецки. — Что это за гадости делают мне назло?! Сейчас… мимо окон… процессия!

Бирон в недоумении пожал плечами.

— Ивановна мне сказала! — отвечал он. — В это самое время и я стоял у окна, но ничего не видел!

— Стало, я вру? — вспыхнула императрица. — Мне приснилось? Как же они-то, — указала на фрейлин и на шутиху, — видели то же?

— Смею ли я сомневаться? — кротко возразил Бирон. — Но, чтобы успокоить ваше величество, я разошлю во все концы верховых. Процессион ходил так? — обратился он по-русски к одной из фрейлин.

Боясь повторить слово «процессия», фрейлина показала жестом слева направо.

Бирон что-то соображал, потом, поклонясь императрице, поспешно вышел из опочивальни, решив разыскать виновных во что бы то ни стало, хотя бы процессия была и дьявольским наваждением: герцогу и черт был не брат! Минут через десять несколько драгун скакали по направлению к Каменному мосту, к Вознесению, на Охту, на Волково поле, в Ямскую, в Невскую Лавру, на Васильевский остров — одним словом, на все тогдашние городские кладбища. На всех был получен от причтов и от караульщиков один и тот же ответ: покойники и покойницы были, но все похоронены в промежуток времени между полуднем и вторым часом; в третьем же часу по городу не могло идти похоронной процессии, тем более мимо дворца. Этими ответами герцог не удовольствовался; сыщики обошли все приходские церкви для опроса священников — не отпевали ли кого 11 января 1740 года? Отпевали только двоих: купчиху, у Пантелеймона, и отставного полковника, у Спаса в Колтовской; первую похоронили на Охте, второго — на кладбище при той же церкви. И этого показалось мало «пытливому» Бирону. Все те, у которых были покойники с 5 по 11 января, были приглашены к Андрею Ивановичу Ушакову (начальнику застенка) для допросов (впрочем, без пыток) — и все эти розыски не привели ни к чему.

Между тем молва о похоронной процессии мимо Зимнего дворца разнеслась по всему городу. Какой-то дуралей спьяну сказал по этому случаю: «Экое времечко, и умирать-то не смей без спросу!» За это его постегали кнутом и сослали туда, куда Макар телят не гонял. Андрей Иванович Ушаков решил, что похоронная процессия мимо дворца была кощунственным маскарадом, имевшим целью испугать императрицу. В этой глупой шутке заподозрили Артемия Петровича Волынского (когда начался его процесс)…

Тем дело и кончилось.

В сентябре 1740 года, вскоре по возвращении императрицы из Петергофа, ее летней резиденции, в Зимнем дворце были новые чудеса. В тронной зале истопники, камер-лакеи и часовые видели двойника государыни: женскую фигуру ее роста, телосложения, как две капли воды на нее похожую, которая расхаживала по комнатам в короне и порфире. Об этом дворцовая прислуга и часовые говорили «под рукою», и до первых чисел октября 1740 года этот слух не достигал до государыни. На 8 октября часовой, стоявший в тронной зале, сообщил дежурному по караулу офицеру, что он «собственными глазами» видел императрицу на троне во всех регалиях. Офицер пожелал удостовериться собственными глазами и в следующую смену, в определенный час, пошел в тронную залу… и точно: он сам видел императрицу, сидящую на троне в полном облачении. Этот призрак видели сотни глаз, и, наконец, по распоряжению Бирона, в то самое время, когда его супруга, знаменитая Тротта, и сын его находились при императрице, солдаты стреляли по двойнику Анны Иоанновны и пули, расплющиваясь, отскакивали от стены… Ни звуки выстрелов, ни молва о призраке не дошли до слуха больной Анны Иоанновны, скончавшейся через девять дней.

Предания о призраках времен Анны Иоанновны сохранились в течение целого столетия; ими вдохновился и высокоталантливый поэт К. О. Рылеев, написавший думу «Видение Анны Иоанновны», в которой, несколько переделав рассказ о явлении двойника императрицы в тронной зале, заменил его явившеюся будто бы Анне Иоанновне… головою Волынского, — но это уже вольность поэтическая, не имеющая никакой связи ни с историей, ни с преданиями народными.


ТАЙНА СМОРОДИНОВСКОГО ДОМА[29]

В полицейском архиве города Вологды имелось дело о странных явлениях в слободе Фрязиной. В 1820-х годах здесь на пустыре построил дом купец Смородинов, не посмотрев на то, что по слухам на этом месте в лунные ночи мерещился неизвестный, бродивший среди вереска и развалин, слышались стоны. Разобрав старое строение, Смородинов обнаружил подвал с человеческими костями на цепи. Но не придал этому значения и велел перенести их в ближайшую реку и спустить в воду. Все происходило ночью, отверстие подземелья заложили и начали постройку.

Таким образом, через несколько лет дом был выстроен и заселен. Смородинов изредка отлучался из него по торговым делам и как-то раз, приехав из города, поинтересовался, не ждет ли его один неизвестный. Ему ответили, что нет. Смородинов оповестил о встрече с ним в городе и обещании неизвестного господина навестить его. Домочадцы восприняли весть как вполне обычную. Купец подождал гостя до вечера и, когда смерклось, пошел почивать.

Как он после сам рассказывал, около полуночи ему послышались внизу шаги. Все ближе и ближе. Словно приближался кто-то, хорошо знакомый с расположением комнат. Смородинов посмотрел на открывающиеся двери и в полумраке свечи различил перед собой незнакомого господина, встретившегося ему в городе: в кафтане, высокой шапке, глаза из-под косматых бровей смотрят пристально и сурово. Поднял сухую руку, что-то бормоча, погрозил Смородинову и исчез, точно растаял.

Придя в себя, купец поднял домашних, надеясь что-нибудь узнать, но никто ничего не видел и Смородинов счел пережитое им за кошмар. Жене, однако, не сказал всей правды и только пожаловался на нервное расстройство.

Минуло какое-то время. Смородинов, как и другие из его сословия, увлекался конскими бегами. Особенную радость доставил ему купленный в тот год один орловский рысак, на котором он стал выезжать.

В одно из воскресений возвращался он санным путем домой. Дорога проходила берегом реки, но в одном месте круто загибала и подходила к крутому обрыву, огражденному тумбами. Место было опасное, и Смородинов всегда приказывал кучеру сдерживать здесь горячую лошадь. Но на этот раз, едва они приготовились, как точно из-под земли перед ним появился незнакомец в знакомом кафтане и высокой шапке; поднял обе руки, загораживая дорогу, и громко гикнул. Вожжи выпали из рук Смородинова, рысак шарахнулся в сторону кручи — и тут же конь и сани с ездоками полетели вниз. Мягкий снег несколько облегчил их падение, но сани, разбитые вдребезги, с порванной сбруей и обезумевшей лошадью, найдены были на другой день за десять верст от Фрязиной. Купец, поднятый прохожими в беспамятстве, все твердил о ком-то, а очнувшись, спросил, все ли благополучно дома. Когда в постели жена и домочадцы успокоили его, Смородинов объявил, что они немедленно собираются и всем семейством переезжают к тестю. На уговоры, к чему такая спешка без оснований, он нервно отвечал:

— Боюсь, боюсь, как бы он ночью не пришел опять…

— О чем ты, Николай Петрович? — шепотом допытывалась жена, — кто «он»?

Смородинов понял, что таиться больше нельзя, и подробно рассказал все происшедшее, упомянув о костях, опущенных в реку. Жена заметила, что он придает этому значение вследствие расстроенного воображения. Несчастный случай мог произойти с ним и вне связи с суеверием. Впрочем, ради успокоения больного она Не стала его отговаривать и они поспешили переехать, говоря другим, что дом надо ремонтировать полы сели, и обои нуждаются в замене.

Тем временем часть прислуги осталась во флигеле, и в последующую ночь сторож церкви Андрея Первозванного, отбивая часы, услышал оттуда душераздирающие крики и вопли, а затем увидел бегущих служащих купца. Приютив их в сторожке, он узнал: едва, потушив свет, они легли, как в полумраке увидели перед собой высокого неизвестного, который стал их сбрасывать на пол, и они ничего не могли поделать, такой он внушал ужас.

Дали знать полиции, оцепили флигель и дом, оповестили Смородинова. По словам очевидцев он тотчас же описал им обеспокоившего их пришельца. Обыскали помещение, но ничего не нашли. Только на сеновале обнаружили парализованную от испытанного ею страха стряпуху, которая открыла другим тайну смородиновского дома. Захаживающий к ней на кухню каменщик рассказал, как в подвале нашли кости и ночью утопили их в реке неотмоленными. Власти притянули к ответу Смородинова и всю артель строителей. Дело было направлено к архиерею на заключение с запросом. Тотчас же на купца консистория наложила епитемью за кощунство, хотя таинственность осталась невыясненной и на дом легла дурная слава: ни покупать его, ни жить в нем никто не отваживался.

В ту пору из столицы приехал ссыльный доктор Яблоков. Намериваясь прижиться на окраине, он осмотрел смородиновский особняк и объявил, что не прочь в нем поселиться, тем более что собирался жениться и завести хозяйство. Смородинов не скрыл, почему сам не живет в доме, хотя доктор и слышать не хотел ни о чем подобном, называя его страхи суеверием, массовым психозом. В результате через пару месяцев, прямо из-под венца, доктор Яблоков с молодой женой вошли в купленный ими дом. С окрестными людьми они уже успели перезнакомиться, и приглашенных на свадебный-пир было предостаточно. Несколько снижала веселье гостей лишь репутация дома, но на это старались не обращать внимания. Молодая хотя и пугливо озиралась по сторонам, муж успокаивал ее и шутил, пока в буфете не раздался странный грохот посуды. Все бросились туда — и обомлели, обнаружив на полу скатерти и разбитые бутылки, посуду и закуски. «Это не иначе как опять он!» — раздались голоса среди присутствующих. Доктор, сконфуженный, просил не беспокоиться и только поспешил во флигель, чтобы послать кучера за новыми покупками, как вышедшая оттуда прислуга доложила, что и во флигеле неспокойно: бросаются неизвестно кем мебель, веники и другое. Доктор Яблоков в досаде открыл помещение, но едва переступил порог, как в него полетели находящиеся там( предметы.

Собрались люди, взяли фонари, поскольку начало темнеть, обыскали каждый угол, вплоть до подполья, но не обнаружили никого. Когда же компания в количестве шести мужчин опять вознамерилась вернуться в дом, вокруг поднялся такой грохот, что все опрометью бросились в сени, а оттуда вслед им летели поленья, ведра и некоторых больно ушибло. Фонари к тому же не зажигались, и паника среди гостей воцарилась самая настоящая.

Вторично дом Смородинова опустел, теперь уже надолго. Хозяин пожертвовал его церкви на помин души неизвестных людей, погребенных без отпевания. Церковный притч освятил помещение, объявил об этом и решил сдать дом в аренду. Как раз на постой требовалось место солдатскому гарнизону. Но недели через две после его занятия служивыми повторились те же «беспокойные» явления, так что и солдаты потребовали перевода их в другое место. Просьба была уважена.

После этого флигель и все постройки сломали, место с подземельем засыпали землей, распахали и заняли под огороды.

Ныне таинственное место лежит где-то в середине Фрязиной и застроено ли оно — неизвестно.


ДВОЙНИК В НАПОМИНАНИЕ[30]

В начале царствования Николая I в одном из петербургских ресторанов собрались вместе после долгой разлуки полковник Егор Николаевич Давыдов, известный врач Павел Смиттен и приезжий из Москвы артист Зубинин. Вечер они провели довольно весело и непринужденно. Первым поднялся, посмотрев на часы, врач Смиттен. На уговоры друзей повременить и посидеть с ними он сообщил им о странном происшествии, случившемся с ним полгода назад в Александрийском театре: в зеркале он увидел своего двойника, идущего к нему, но, оглянувшись, не обнаружил его в толпе. Однако дома вновь различил его в зеркале, в молчании следующего за ним. С тех пор, как десять часов вечера, он всякий раз различает его за собой и потому велел упразднить у себя дома все зеркала.

С недоумением слушали Давыдов и Зубинин своего удрученного приятеля. Сомнение запало им в душу. Пробило десять часов вечера. Они, словно сговорясь, подняли глаза свои на зеркало ресторана и тут все действительно увидели двойника Смиттена и удивленно воскликнули. «Мне кажется, двойник — это скорая смерть моя, — сказал Смиттен прощаясь. — И если я первым умру, то обещаю прислать своего двойника в напоминание. Вы опять увидите его в зеркале».

Друзья посмеялись над суеверием, но сговорились проследить судьбу врача и, встречаясь, всякий раз вспоминали о том.

Как-то раз Смиттен озадачил их, объявив, что видел своего двойника в саване и это наверняка предвещает его скорую смерть. Через некоторое время полковнику и артисту стало известно, что Смиттен утонул в Неве, упав с лодки.

Обо всем этом Давыдов и Зубинин разговорились, встретившись через год в знакомом им ресторане. Было за полночь, когда собрались они уходить, как дверь вдруг тихо отворилась и показалась фигура покойного Смиттена. Друзья в ужасе вскочили, но видение исчезло.

С этого момента они решили изменить свою привычку и посещать другой ресторан. Но наступила разлука, в текучке буден быстро бежало время и через пять лет, забыв о роковых двойниках, они вновь встретились и посетили знакомое им заведение.

Уже запоздно распевшийся Зубинин вдруг зашатался и упал. В зеркале против него, отчетливо различимый Давыдовым, стоял Смиттен и держал за руку другого Зубинина, который в упор смотрел на лежавшего в глубоком обмороке артиста. С большим трудом удалось привести артиста в чувство. Вернувшись домой, он сразу лег в постель, а на диване, напротив, поместился полковник, не оставивший расстроенного друга.

Едва начало светать, они услышали с улицы крики и призыв о помощи. Зубинин встал с постели, и Давыдов отметил в нем обычную живость и бодрость. Пережитое ночью казалось им теперь кошмарным сном. Крики за окном продолжались. Тогда они быстро оделись и поспешили на улицу.

В темном, узком переулке можно было различить бегущих людей. Друзья побежали им наперерез и тут увидели у фонарного столба человека, закутанного в плащ с поднятым воротником. Он поднял голову, и они узнали в нем опять двойника Зубинина. Как тень исчез он, а бегущие люди поравнялись с ними, преследуя человека с окровавленным топором в руках. Зубинин бросился на него. Тот взмахнул топором. Прежде чем полковник успел нанести ему удар саблей, убийца раскроил череп несчастному артисту.

Через несколько лет полковник Давыдов погиб в Севастополе. Неизвестно, была ли ему самому предсказана смерть его двойником. Его денщик передавал, что за год перед смертью полковник уничтожил в доме все зеркала и вел уединенный образ жизни, тоскуя.

Однажды, только если верить денщику, он был на балу, откуда вернулся расстроенный и долго после этого повторял: «Вот и за мной пришел…»


ХОЗЯЙКА БЕРНГАМ-ГРИН[31]

В одном из северных графств Англии стоит загородный дом — Бернгам-Грин, доставшийся современным его обитателям, сэру Гарри и леди Бэлл, по наследству. У дома этого есть свой дух, но владельцы, «как это бывает почти всегда с развитыми людьми, только смеялись над такого рода слухами». Они окружили себя всевозможной роскошью и не хотели ничего знать про легенду. Знакомые на радушные приглашения хозяев стекались массами в Бернгам-Грин; все находили и местность очаровательной и хозяев прекрасными людьми. Но спустя некоторое время гости уже извинялись, как-то уклончиво, в необходимости сократить свое посещение и робко отклоняли все дальнейшие приглашения хозяев. Оказывалось, что они знали уже о местном духе: некоторые утверждали, что видели его, а остальные ни за что не соглашались оставаться в «беспокойном» доме.

Сэр Гарри и леди Бэлл были крайне раздосадованы и делали все, что могли, чтобы искоренить суеверный слух. Они расследовали историю призрака, слывшего под именем «хозяйки Бернгам-Грин», и открыли, что это был, по народному сказанию, дух одной женщины, из числа их предков, жившей во времена Елизаветы, которая подозревалась в отравлении своего мужа. Ее портрет висел в одной из спальных комнат, остававшихся без употребления.

Леди Бэлл распорядилась подновить эту комнату и убрать как можно веселее. Портрет «хозяйки» был тоже вычищен и вставлен в новую раму. Напрасно! Никто не соглашался ночевать в комнате. Слуги отказывались от места, только лишь намекнут им о том, а гости после второй или третьей ночи непременно уже просят отвести им другую комнату вместо этой. Гость за гостем обращались в бегство, чтобы уже не приезжать более.

В этом затруднении сэр Гарри обратился за советом к капитану Мэрриату, своему старинному приятелю. Капитан, безусловно не веря слуху, вызвался сам погостить в «беспокойной» комнате. И предложение его было принято с радостью.

С парою пистолетов под подушкой он провел там несколько ночей совершенно спокойно и уже подумывал о возвращении домой. Но ему не пришлось отделаться так легко.

По прошествии недели, раз вечером, когда капитан Мэрриат собирался уже лечь спать, к нему постучался в дверь Лассэль, один из гостей, и пригласил пройти к себе в комнату, чтобы осмотреть нового образца охотничье ружье, о достоинствах которого они только что разговаривали в курительном зале. Капитан, уже снявший с себя сюртук и жилет, забрав пистолеты — «на случай встречи с духом», заметил он шутя, — перешел по коридору в комнату Лассэля и, поболтав с ним несколько минут о качествах нового ружья, направился обратно. Лассэль пошел с ним вместе. «Только чтобы защитить вас от духа», — сказал он со смехом, продолжая шутку капитана.

Коридор был длинный и темный, так как огни с полночи уже гасились в нем, но, вступая в него, они заметили в отдалении тусклый свет, который видимо приближался с противоположного конца, и свет этот держала в руках женская фигура. Дети нескольких семей помещались над ними — в верхнем этаже, и Лассэль подал мысль, что это, должно быть, которая — нибудь из дам идет в детскую, навестить детей. Капитан, вспомнив, что он только в брюках и рубашке, нашел неловким показаться даме в таком костюме и увлек своего спутника в сторону. Но конец мы передадим собственными словами рассказчицы:

«Комнаты расположены были по коридору одна против другой и сообщались с ним двойными дверями. Отворяя первую дверь, вы попадали как бы в маленькую переднюю и находили там вторую дверь, вводящую уже в самую спальню. Многие, входя в свою комнату, затворяли за собою только эту вторую дверь, оставляя первую неприкрытой. Лассэль и мой отец сунулись в одну из таких каморок и получили таким образом возможность укрыться, засев за полуоткрытою дверью.

Там, в потемках, они прикорнули оба, и я уверена, потешались внутренне странным положением, в котором вдруг очутились. Их удерживало от громкого смеха разве только опасение выдать себя в своем незаконном убежище и испугать, с одной стороны, обитателя спальни, перед которой они поместились, а с другой — даму, приближавшуюся к месту их засады.

Приближалась она очень медленно, или так по крайней мере казалось им. Но сквозь щелку в дверях они могли наблюдать за светом ее ночника. Мой отец упорно заглядывал в эту щелку и вдруг полусдавленным шепотом воскликнул:

— Лассэль! Ради Бога! Это она!..

Он изучил очень внимательно портрет предполагаемого привидения, он отлично знал все подробности ее одежды и облика и уже не мог сомневаться ни в красном атласном саке, ни в белых корсаже и юбке, ни в высоких бриджах, ни в положенных подушкой волосах этой фигуры, которая к ним теперь подходила.

— Великолепная гримировка! — заметил отец шепотом, — но кто бы под нею ни скрывался, я покажу ему, что такими штуками меня не проведешь!

Лассэль, однако, не отозвался ни словом. Был ли это подлог или нет, — он, во всяком случае, не увлекался соблазном лицезреть „хозяйку дома“. А она все подвигалась, медленно и с достоинством, не глядя ни в ту ни в другую сторону, между тем как отец мой взвел курок пистолета и уже готов был к свиданию. Отец полагал, что она пройдет дальше, мимо их пристанища, и намерен был следовать за нею и вызвать на разговор, но вместо того тусклый луч света, поравнявшись с дверью, вдруг остановился.

Лассэль дрожал. Он был далеко не трус, но нервозен. Даже мой отец, со своими железными нервами, притих невольно.

Еще мгновение, и лампа двинулась опять, и все ближе, ближе… И из-за притворенной двери, точно и в самом деле надо ей было видеть, кто там сидит, выглянули на них пытливо и вопросительно бледное лицо и недобрые глаза „хозяйки Бернгам-Грин“.

В то же мгновение отец мой распахнул дверь и предстал перед нею. Она стояла в коридоре совершенно такой же, как изображена на портрете в своей спальне, но с улыбкою злорадного торжества на лице. И, раздраженный этим выражением ее лица, едва ли сознавая, что делает, отец мой поднял пистолет и выстрелил в фигуру чуть ли не в упор. Пуля пробила дверь комнаты, противоположной той, у которой они стояли, а „хозяйка дома“, с тою же самою улыбкою на лице, направилась к стене и скрылась за нею.

Естественно, тут уже нечего было разъяснять. Был налицо только факт появления и исчезновения человеческой фигуры. И если духи не могут являться, то что же такое был тот образ, который видели оба эти господина и в который даже выстрелил один из них?..»


М. Ю. Лермонтов
<ШТОСС>[32]

У граф. В… был музыкальный вечер. Первые артисты столицы платили своим искусством за честь аристократического приема; в числе гостей мелькало несколько литераторов и ученых; две или три модные, красавицы; несколько барышень и старушек и один гвардейский офицер. Около десятка доморощенных львов красовалось в дверях второй гостиной и у камина; все шло своим чередом: было ни скучно, ни весело.

В ту самую минуту как новоприезжая певица подходила к роялю и развертывала ноты… одна молодая женщина зевнула, встала и вышла в соседнюю комнату, на это время опустевшую. На ней было черное платье, кажется, по случаю придворного траура. На плече, пришпиленный к голубому банту, сверкал бриллиантовый вензель; она была среднего роста, стройна, медленна и ленива в своих движениях; черные, длинные, чудесные волосы оттеняли ее еще молодое правильное, но бледное лицо, и на этом лице сияла печать мысли.

— Здравствуйте, мсье Лугин, — сказала Минская кому-то, — я устала… скажите что-нибудь! — и она опустилась в широкое пате возле камина; тот, к кому она обращалась, сел напротив нее и ничего не отвечал. В комнате их было только двое, и холодное молчание Лугина показывало ясно, что он не принадлежал к числу ее обожателей.

— Скучно, — сказала Минская и снова зевнула, — вы видите, я с вами не церемонюсь! — прибавила она.

— И у меня сплин! — отвечал Лугин.

— Вам опять хочется в Италию? — сказала она после некоторого молчания. — Не правда ли?

Лугин в свою очередь не слыхал вопроса; он продолжал, положив ногу на ногу и уставя глаза безотчетливо на беломраморные плечи своей собеседницы:

— Вообразите, какое со мной несчастие: что может быть хуже для человека, который, как я, посвятил себя живописи! — вот уже две недели, как все люди мне кажутся желтыми, — и одни только люди! добро бы все предметы; тогда была бы гармония в общем колорите; я бы думал, что гуляю в галерее испанской школы. Так нет! все остальное как и прежде; одни лица изменились; мне иногда кажется, что у людей вместо голов лимоны.

Минская улыбнулась.

— Призовите доктора, — сказала она.

— Доктора не помогут — это сплин!

— Влюбитесь! (Во взгляде, который сопровождал это слово, выражалось что-то похожее на следующее: «Мне бы хотелось его немножко помучить!»)

— В кого?

— Хоть в меня!

— Нет! вам даже кокетничать со мною было бы скучно, — и потом, скажу вам откровенно, ни одна женщина не может меня любить.

— А эта, как бишь ее, итальянская графиня, которая последовала за вами из Неаполя в Милан?..

— Вот видите, — отвечал задумчиво Лугин, — я сужу других по себе и в этом отношении, уверен, не ошибаюсь. Мне точно случалось возбуждать в иных женщинах все признаки страсти, но так как я очень знаю, что в этом обязан только искусству и привычке кстати трогать некоторые струны человеческого сердца, то и не радуюсь своему счастию; я себя спрашивал, могу ли я влюбиться в дурную? — вышло нет; я дурен — и следственно женщина меня любить не может, это ясно; артистическое чувство развито в женщинах сильнее, чем в нас, они чаще и долее нас покорны первому впечатлению; если я умел подогреть в некоторых то, что называют капризом, то это стоило мне неимоверных трудов и жертв, но так как я знал поддельность чувства, внушенного мною, и благодарил за него только себя, то и сам не мог забыться до полной, безотчетной любви; к моей страсти примешивалось всегда немного злости; все это грустно, а правда!..

— Какой вздор! — сказала Минская, но, окинув его быстрым взглядом, она невольно с ним согласилась.

Наружность Лугина была в самом деле ничуть не привлекательна. Несмотря на то, что в странном выражении глаз его было много огня и остроумия, вы бы не встретили во всем его существе ни одного из тех условий, которые делают человека приятным в обществе; он был неловок и грубо сложен; говорил резко и отрывисто; больные и редкие волосы на висках, неровный цвет лица, признаки постоянного и тайного недуга, делали его на вид старее, чем он был в самом деле; он три года лечился в Италии от ипохондрии — и хотя не вылечился, но по крайней мере нашел средство развлекаться с пользой; он пристрастился к живописи; природный талант, сжатый обязанностями службы, развился в нем широко и свободно под животворным небом юга, при чудных памятниках древних учителей. Он вернулся истинным художником, хотя одни только друзья имели право наслаждаться его прекрасным талантом. В его картинах дышало той горькой поэзией, которую наш бедный век выжимал иногда из сердца ее первых проповедников.

Лугин уже два месяца как вернулся в Петербург. Он имел независимое состояние, мало родных и несколько старинных знакомств в высшем кругу столицы, где и хотел провести зиму. Он бывал часто у Минской: ее красота, редкий ум, оригинальный взгляд на вещи должны были произвести впечатление на человека с умом и воображением. Но любви между ними не было и в помине.

Разговор их на время прекратился, и они оба, казалось, заслушались музыки. Заезжая певица пела балладу Шуберта на слова Гете: «Лесной царь». Когда она кончила, Лугин встал.

— Куда вы? — спросила Минская.

— Прощайте.

— Еще рано.

Он опять сел.

— Знаете ли, — сказал он с какою-то важностию, — что я начинаю сходить с ума?

— Право?

— Кроме шуток. Вам это можно сказать, вы надо мною не будете смеяться. Вот уже несколько дней, как я слышу голос. Кто-то мне твердит на ухо с утра до вечера — и как вы думаете — что? — адрес: вот и теперь слышу: «В Столярном переулке, у Кокушкина моста, дом титюлярного советника Штосса, квартира номер двадцать семь». И так шибко, шибко — точно торопится… Несносно!..

Он побледнел. Но Минская этого не заметила.

— Вы, однако, не видите того, кто говорит? — спросила она рассеянно.

— Нет. Но голос звонкий, резкий, дишкант.

— Когда же это началось?

— Признаться ли? я не могу сказать наверное… не знаю… ведь это, право, презабавно! — сказал он, принужденно улыбаясь.

— У вас кровь приливает к голове и в ушах звенит.

— Нет, нет. Научите, как мне избавиться?

— Самое лучшее средство, — сказала Минская, подумав с минуту, — идти к Кокушкину мосту, отыскать этот номер, и так как, верно, в нем живет какой-нибудь сапожник или часовой мастер, то для приличия закажите ему работу и, возвратясь домой, ложитесь спать, потому что… вы в самом деле нездоровы!.. — прибавила она, взглянув на его встревоженное лицо с участием.

— Вы правы, — ответил угрюмо Лугин. — Я непременно пойду. Он встал, взял шляпу и вышел. Она посмотрела ему вослед с удивлением.

Сырое ноябрьское утро лежало над Петербургом. Мокрый снег падал хлопьями, дома казались грязны и темны, лица прохожих были зелены; извозчики на биржах дремали под рыжими полостями своих саней; мокрая длинная шерсть их бедных кляч завивалась барашком; туман придавал отдаленным предметам какой-то серо-лиловый цвет. По тротуарам лишь изредка хлопали калоши чиновника, да иногда раздавался шум и хохот в подземной полпивной лавочке, когда оттуда выталкивали пьяного молодца в зеленой фризовой шинели и клеенчатой фуражке. Разумеется, эти картины встретили бы вы только в глухих частях город, как, например… у Кокушкина моста. Через этот мост шел человек среднего роста, ни худой, ни толстый, не стройный, но с широкими плечами, в пальто, и вообще одетый со вкусом; жалко было видеть его лакированные сапоги, вымоченные снегом и грязью: но он, казалось, об этом нимало не заботился; засунув руки в карманы, повеся голову, он шел неровными шагами, как будто боялся достигнуть цель своего путешествия или не имел ее вовсе. На мосту он остановился, поднял голову и осмотрелся. То был Лугин. Следы душевной усталости виднелись на его измятом лице, в глазах горело тайное беспокойство.

— Где Столярный переулок? — спросил он нерешительным голосом у порожнего извозчика, который в эту минуту проезжал мимо его шагом, закрывшись по шею мохнатою полостию и насвистывая камаринскую.

Извозчик посмотрел на него, хлыстнул лошадь кончиком кнута и проехал мимо.

Ему это показалось странно. Уж полно, есть ли Столярный переулок? Он сошел с моста и обратился с тем же вопросом к мальчику, который бежал с полуштофом через улицу.

— Столярный? — сказал мальчик, — а вот идите прямо по Малой Мещанской, и тотчас направо, первый переулок и будет Столярный.

Лугин успокоился. Дойдя до угла, он повернул направо и увидал небольшой грязный переулок, в котором с каждой стороны было не больше десяти высоких домов. Он постучал в дверь первой мелочной лавочки и, вызвав лавочника, спросил: «Где дом Штосса?»

— Штосса? Не знаю, барин, здесь этаких нет; а вот здесь рядом есть дом купца Блинникова, а подальше…

— Да мне надо Штосса…

— Ну не знаю, — Штосса!! — сказал лавочник, почесав затылок, и потом прибавил: — Нет, не слыхать-с!

Лугин пошел сам смотреть надписи; что-то ему говорило, что он с первого взгляда узнает дом, хотя никогда его не видал. Так он добрался почти до конца переулка, и ни одна надпись ничем не поразила его воображения, как вдруг он кинул случайно глаза на противоположную сторону улицы и увидал над одними воротами жестяную доску вовсе без надписи.

Он подбежал к этим воротам — и сколько ни рассматривал, не заметил ничего похожего даже на следы стертой временем надписи; доска была совершенно новая.

Под воротами дворник в долгополом полинявшем кафтане, с седой, давно не бритой бородою, без шапки и подпоясанный грязным фартуком, разметал снег.

— Эй! дворник, — закричал Лугин.

Дворник что-то проворчал сквозь зубы.

— Чей это дом?

— Продан! — отвечал грубо дворник.

— Да чей он был?

— Чей? Кифейкина, купца.

— Не может быть, верно, Штосса! — вскрикнул невольно Лугин.

— Нет, был Кифейкина, а теперь так Штосса! — отвечал дворник, не подымая головы.

У Лугина руки опустились.

Сердце его забилось, как будто предчувствуя несчастие. Должен ли он был продолжать свои исследования? не лучше ли вовремя остановиться? кому не случалось находиться в таком положении, тот с трудом поймет его: любопытство, говорят, сгубило род человеческий, оно и поныне наша главная, первая страсть, так что даже все остальные страсти могут им объясниться. Но бывают случаи, когда таинственность предмета дает любопытству необычайную власть: покорные ему, подобно камню, сброшенному с горы сильною рукою, мы не можем остановиться, хотя видим нас ожидающую бездну. Лугин долго стоял перед воротами. Наконец обратился к дворнику с вопросом:

— Новый хозяин здесь живет?

— Нет.

— А где же?

— А черт его знает.

— Ты уж давно здесь дворником?

— Давно.

— А есть в этом доме жильцы?

— Есть.

— Скажи, пожалуйста, — сказал Лугин после некоторого молчания, сунув дворнику целковый, — кто живет в двадцать седьмом номере?

Дворник поставил метлу к воротам, взял целковый и пристально посмотрел на Лугина.

— В двадцать седьмом номере?., да кому там жить! он уж Бог знает сколько лет пустой.

— Разве его не нанимали?

— Как не нанимать, сударь, — нанимали.

— Как же ты говоришь, что в нем не живут!

— А Бог их знает! так-таки не живут. Наймут на год, да и не переезжают.

— Ну, а кто его последний нанимал?

— Полковник, из анженеров, что ли!

— Отчего же он не жил?

— Да переехал было… а тут, говорят, его послали в Вятку — так номер пустой за ним и остался.

— А прежде полковника?

— Прежде его было нанял какой-то барон, из немцев, — да этот и не переезжал; слышно, умер.

— А прежде барона?

— Нанимал купец для какой-то своей… гм! да обанкрутился, так у нас и задаток остался…

«Странно!» — подумал Лугин.

— А можно посмотреть номер?

Дворник опять пристально взглянул на него.

— Как нельзя? можно! — отвечал он и пошел, переваливаясь, за ключами.

Он скоро возвратился и повел Лугина во второй этаж по широкой, но довольно грязной лестнице. Ключ заскрипел в заржавленном замке, и дверь отворилась; им в лицо пахнуло сыростью. Они взошли. Квартира состояла из четырех комнат и кухни. Старая пыльная мебель, некогда позолоченная, была правильно расставлена кругом стен, обтянутых обоями, на которых изображены были на зеленом грунте красные попугаи и золотые лиры; изразцовые печи кое-где порастрескались; сосновый пол, выкрашенный под паркет, в иных местах скрипел довольно подозрительно; в простенках висели овальные зеркала с рамками рококо; вообще комнаты имели какую-то странную несовременную наружность.

Они, не знаю почему, понравились Лугину.

— Я беру эту квартиру, — сказал он. — Вели вымыть окна и вытереть мебель… посмотри, сколько паутины! да надо хорошенько вытопить… — В эту минуту он заметил на стене последней комнаты поясной портрет, изображающий человека лет сорока в бухарском халате, с правильными чертами, большими серыми глазами: в правой руке он держал золотую табакерку необыкновенной величины. На пальцах красовалось множество разных перстней. Казалось, этот портрет писан несмелой ученической кистью — платье, волосы, рука, перстни — все было очень плохо сделано; зато в выражении лица, особенно губ, дышала такая страшная жизнь, что нельзя было глаз оторвать: в линии рта был какой-то неуловимый изгиб, недоступный искусству и, конечно, начертанный бессознательно, придававший лицу выражение насмешливое, грустное, злое и ласковое попеременно. Не случалось ли вам на замороженном стекле или в зубчатой тени, случайно наброшенной на стену каким-нибудь предметом, различать профиль человеческого лица, профиль, иногда невообразимой красоты, иногда непостижимо отвратительный? Попробуйте переложить их на бумагу! вам не удастся; попробуйте на стене обрисовать карандашом силуэт, вас так сильно поразивший, — и очарование исчезает; рука человека никогда с намерением не произведет этих линий: математически малое отступление — и прежнее выражение погибло невозвратно. В лице портрета дышало именно то неизъяснимое, возможное только гению или случаю.

«Странно, что я заметил этот портрет только в ту минуту, как сказал, что беру квартиру!» — подумал Лугин.

Он сел в кресла, опустил голову на руку и забылся. Долго дворник стоял против него, помахивая ключами.

— Что ж, барин? — проговорил он наконец.

— А!

— Как же? коли берете, так пожалуйте задаток.

Они условились в цене, Лугин дал задаток, послал к себе с приказанием сейчас же перевозиться, а сам просидел против портрета до вечера; в девять часов самые нужные вещи были перевезены из гостиницы, где жил до сей поры Лугин. «Вздор, чтоб на этой квартире нельзя было жить, — думал Лугин. — Моим предшественникам, видно, не суждено было в нее перебраться — это, конечно, странно! Но я взял свои меры: переехал тотчас! Что ж? — ничего!» До двенадцати часов он с своим старым камердинером Никитой расставлял вещи… Надо прибавить, что он выбрал для своей спальни комнату, где висел портрет.

Перед тем чтоб лечь в постель, он подошел со свечой к портрету, желая еще раз на него взглянуть хорошенько, и прочитал внизу вместо имени живописца красными буквами: Середа.

— Какой нынче день? — спросил он Никиту.

— Понедельник, сударь…

— Послезавтра середа! — сказал рассеянно Лугин.

— Точно так-с!..

Бог знает почему Лугин на него рассердился.

— Пошел вон! — закричал он, топнув ногою.

Старый Никита покачал головою и вышел.

После этого Лугин лег в постель и заснул.

На другой день утром привезли остальные вещи и несколько начатых картин.

В числе недоконченных картин, большею частию маленьких, была одна размера довольно значительного; посреди холста, исчерченного углем, мелом и загрунтованного зелено-коричневой краской, эскиз женской головки остановил бы внимание знатока; но, несмотря на прелесть рисунка и на живость колорита, она поражала неприятно чем-то неопределенным в выражении глаз и улыбки; видно было, что Лугин перерисовывал ее в других видах и не мог остаться довольным, потому что в разных углах холста являлась та же головка, замаранная коричневой краской. То не был портрет; может быть, подобно молодым поэтам, вздыхающим по небывалой красавице, он старался осуществить на холсте свой идеал — женщину-ангела: причуда, понятная в первой юности, но редкая в человеке, который сколько-нибудь испытал жизнь. Однако есть люди, у которых опытность ума не действует на сердце, и Лугин был из числа этих несчастных и поэтических созданий. Самый тонкий плут, самая опытная кокетка с трудом могли бы его провесть, а сам себя он ежедневно обманывал с простодушием ребенка. С некоторого времени его преследовала постоянная идея, мучительная и несносная, тем более что от нее страдало его самолюбие: он был далеко не красавец, это правда, однако в нем ничего не было отвратительного, и люди, знавшие его ум, талант и добродушие, находили даже выражение лица его довольно приятным; но он твердо убедился, что степень его безобразия исключает возможность любви, и стал смотреть на женщин как на природных своих врагов, подозревая в случайных их ласках побуждения посторонние и объясняя грубым и положительным образом самую явную их благосклонность. Не стану рассматривать, до какой степени он был прав, но дело в том, что подобное расположение души извиняет достаточно фантастическую любовь к воздушному идеалу, любовь самую невинную и вместе самую вредную для человека с воображением.

В этот день, который был вторник, ничего особенного с Лугиным не случилось: он до вечера просидел дома, хотя ему нужно было куда-то ехать. Непостижимая лень овладела всеми чувствами его; хотел рисовать — кисти выпадали из рук; пробовал читать — взоры его скользили над строками и читали совсем не то, что было написано; его бросало в жар и в холод; голова болела; звенело в ушах. Когда смерклось, он не велел подавать свеч и сел у окна, которое выходило во двор; на дворе было темно; у бедных соседей тускло светились окна; он долго сидел; вдруг на дворе заиграла шарманка; она играла какой-то старинный вальс; Лугин слушал, слушал — ему стало ужасно грустно. Он начал ходить по комнате; небывалое беспокойство им овладело; ему хотелось плакать, хотелось смеяться… он бросился на постель и заплакал; ему представилось все его прошедшее, он вспомнил, как часто бывал обманут, как часто делал зло именно тем, которых любил, какая дикая радость иногда разливалась по его сердцу, когда видел слезы, вызванные им из глаз, ныне закрытых навеки, и он с ужасом заметил и признался, что он недостоин был любви безотчетной и истинной, и ему стало так больно! так тяжело!


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.058 сек.)