Праздник полнолуния

Я не хотела оставаться в стороне от дел Озёрного Дома. И если Спящий-в-листве взял на себя ответственность за судьбу племени своих родителей, то и в его отсутствие мне следовало продолжать его дело.

Меня вдохновляла та идея, ради которой Спящий пошёл на разрыв с отцом. Суть этой идеи не удавалось выразить в одной фразе. Слов оказывались много, и казалось, что они не связаны между собой. Не высокие эльфы, но альвы. Не искусство создания вещей, но искусство быть собой. Твёрдая середина и гибкость по краю. Свобода от многовековых традиций и стойкость в самоограничении. Я излагаю лишь то, что было понятно мне. Спящий возможно сказал бы иначе. И все же говорили мы об одном, и помыслы наши были едины.

Например, Спящий, в отличие от Сухого Листа, не поддерживал жёсткую генетическую программу Матерей. «Если мужчины и женщины Озёрного Дома зачинают детей по чьему-то указанию – это их право,» - заявлял он. Нукума не препятствовал традиции. Но в Озёрной ветви устойчивые союзы-семьи имели полную поддержку меня и Спящего, и в обновлённом Доме Спящий относился к бракам по любви покровительственно. Владычица Нерхи не вмешивалась в правление сына, а без ее поддержки влияние Матерей ослабло.

Всю жизнь Нукуму тяготила жёсткая предопределённость, царящая в доме его отца. Профессиональная пригодность рассчитывалась Матерями при зачатии, подтверждалась Источником при рождении, и вся дальнейшая жизнь каждого эльфа определялась ею. Сменить статус было невозможно. Воины, охотники, кузнецы, ремесленники – для каждого из них каста диктовала свои условия. Прочие занятия порицались и даже карались.

Нукума придумал «Праздник летнего полнолуния». Очень традиционное название скрывало всенародный праздник свободных искусств, без различения каст. Когда он рассказывал мне о своей задумке, его глаза весело блестели, и мы вместе смеялись над тем, каким подводным камнем традиционному укладу станет этот праздник.

Много позже я поняла, что формальный статус военного вождя Дома не давал Спящему никаких прав делать подобные вещи. Но тогда, в Озёрном доме, им восхищались, прощали его выходки, и подчинялись ему как Владыке. Он был герой, молодой вождь, надежда собравшихся в Дубовой крепости, тех, кто пережил падение Озёрного дома и надеялся на новое возвышение Дома в блеске и славе.

Праздник мне пришлось вести одной. Он выпал на время через неделю после ухода Спящего. Радость праздника несла в себе привкус печали, потому что наш вождь был не с нами.

…О, этот праздник, начавшийся на закате, в летних сумерках, и продолжавшийся до рассвета. Гомон голосов как пересвист птиц в лесу. Вкус мёда на губах, запах жареного мяса, лёгкое одурманивающее веселье молодого вина.

Наши разведчики расстарались и совершили налёт на винный погреб Озёрного замка. А для вождей и лордов старик Каармэ открыл свои запасы. И если уж говорить об искусстве виноделия, достижения изысканных букетов и оттенков вкуса, то не ложью будет назвать Каармэ величайшим мастером, а истинной правдой.

Даже угрюмый Пью покинул свою кузницу, чтобы выпить чашу у праздничного костра. Нет в обитаемом мире более великого кузнеца, и мы заворожённо смотрели, как мастер неторопливо показывает свои работы, достаёт из корзинки, вертит в руках, ворчливо говорит пару слов, и пускает по кругу, браслеты и ожерелья, ножи и чаши, и как разглаживаются его морщины, видя неподдельное восхищение зрителей.

Мастерство воинов, искусство лучников, тяжёлые гобелены и невесомые платки ткачих и вышивальщиц, филигрань ювелиров – все прошло-прокатилось перед изумлёнными взорами. Все, что было сберегаемо мастерами к празднику, все было показано, подарено и роздано. И к ночи настало время мастеров слова и музыки, время длинных легенд и кратких рифмованных стихов, время песен и танцев.

О, музыка, музыка! Нет в мире волшебства выше тебя! Магия может изменить мир, но музыка изменяет сердца и души. Музыка может вселить в сердце отвагу, заставить плакать или смеяться, может сделать человека яростным как вепрь, или трепетным как мотылёк.

Этой ночью костёр клана Озёрной ветви горел для меня ярче, чем солнце. Здесь Можжевельник перебирал струны лютни, и его мелодиям, грустным и нежным, вторила флейта Тиса и свирель Винограда. Этой ночью Репейник вдруг взялся читать стихи, свои на суомитто, и чужие на человеческом языке, с чеканным ритмом, гортанными возгласами и хрипловатым придыханием. А ему отвечала Белая лилия, певуче, на древне-эльфийском, длинными строками, где метафора цепляется за метафору, и смысл скрывается за смыслом.

Но вот Можжевельник отложил лютню и взял в руки скрипку. Ива расчехлила маленькую арфу. Тис весело улыбнулся и крепче взялся за флейту. А Крепкий дуб ухватил звонкое сухое полено, готовясь отбивать ритм.

И понеслось-полетело. Скрипка и флейта заспорили друг с другом, кто веселее и яростнее. Ноги сами оторвались от земли, не удержаться, не остановиться. Танцоры выскакивали в круг, смеялись, кружили друг друга. И не меньше радости, чем танцевать самому, было смотреть на них: на женские плавные движения, вскинутые руки, изогнутые спины, мелкие шажки узких ступней по траве, как вышивальщица кладёт стежки, под пение скрипки, и на мужские широкие движения, полные сдерживаемой силы, которая взрывается яростным смехом, отточенные движения воинов в ритме пляски, под дыхание флейты. Ветер развевает волосы, губы улыбаются, и из сердца выплёскивается чистая радость.

Но звезды движутся по небу, и усталость валит танцоров с ног, и медленнее звучит музыка, и танец сменяется песней:

Множество форм я сменил, пока не обрёл я свободу
Я был острием меча - поистине это было;
Я был дождевою каплей, и был я звёздным лучом;
Я был книгой и буквой заглавною в книге;
Я фонарём светил, разгоняя ночную темень;
Я простирался мостом над течением рек могучих;
Орлом я летел в небесах, плыл лодкою в бурном море;
Был пузырьком в бочке пива, был водою ручья;
Был в сраженье мечом, и щитом, тот меч отражавшим;
Девять лет был струною арфы, год был морскою пеной;
Я был языком огня и бревном, в том огне горевшим.…[7]

Притихшие юноши и девы внимают певцу и древней песне-заклятию, древней и юной, чьи слова звучат на многих языках, но лишь немногим живущим дано овладеть ее ключом:

Я был сияющим ветром, я был полётом стрелы,

Я шёл по следу оленя среди высоких деревьев…[8]

А вслед за песней опять наступает время для речей. И по кругу идёт чаша за здравие всех живых, за радость жизни, за жизнь мира, за мир холмов и долин, рек и озёр,

за реки браги,

за память живущих,

за тех, кто в дороге,

за верное слово, за руку друга,

за синее море, за отсвет надежды,

за радость победы, за звёздную пену,

за пыль всех дорог, что ласкает идущих,

за пламя в ночи, за дневную усталость,

за ветви дерев, что вздымаются к небу,

за прожитый день, и за те, что остались.

Поиск по сайту: