АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

ФЕВРАЛЬ

Читайте также:
  1. Text 1. Отрывок из рассказа И. Балбышева «Февраль – самый снежный месяц».
  2. Где Николай II был в начале февральских событий 1917 года?
  3. Заболеваемость за февраль 2016 г.
  4. Катастрофа Германии, а с ней и всех ее сателлитов неминуемо наступала в 1917 году. Победа была очень близка. Это первая причина, почему революция стала именно Февральской.
  5. Профсоюзы России между двумя буржуазно-демократическими революциями (1907 - февраль 1917 гг.)
  6. РАЗВИТИЕ ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ 1917 ГОДА
  7. Раздел 3. Профсоюзы России в период февральской буржуазно-демократической революции 1917 года.
  8. Расписание турниров на февраль, март 2015 года.
  9. Россия 1917 г. после февральской революции
  10. Слияние со своей космической сутью (из сеанса на курсах в Мск, февраль 2015)
  11. СТАЗУ ПОСЛЕ ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ ВСЯ ИСТОРИЯ РОССИЯ СТАЛА ДОКАЗЫВАТЬ СВОИМ КАЖДЫМ ДНЁМ, ЧТО РОССИЯ СУЩЕСТВОВАТЬ БЕЗ ЦАРСКОЙ ВЛАСТИ НЕ СПОСОБНА.
  12. Февраль

 

 

Департамент «Блюз» не получал заказов четыре месяца, и с нового года его собирались упразднить, точнее, узаконить фактическое слияние с двумя другими отделами, куда постоянно откомандировывали главу «Блюза» Томаса Баркина и двух его помощниц. Говорили, что спрос на минор вообще невысок, расставание – слишком грустная тема, чтобы по доброй воле превращать его в романтическое приключение. Мол, людям бы поскорей расползтись по разным углам, залечить раны и забыть о случившемся. Если, конечно, не дошло до суда. Но едва на горизонте показались отроги последнего зимнего месяца, вдруг в пересохшем русле блеснули первые ручейки, скоро превратившиеся в такой полноводный поток, что Томас Баркин записался на прием к Веденцову – просить о новых штатных единицах. Единиц ему не дали, зато позволили пользоваться свободными ресурсами Отдела свиданий, где еще недавно сам Томас Робертович со своими девицами был почетным поденщиком.

Первого февраля две тысячи второго года в комнате, обклеенной солнечными обоями, неторопливо беседовали двое: руководитель департамента «Блюз» и посетитель, седеющий мужчина с усталыми глазами и жесткой полуулыбкой. Томас Баркин был облачен в цветастую индийскую рубаху навыпуск и горохового цвета холщовые брюки. Пришедший – в дорогой начальственный костюм.

– Расставание, Максим Александрович, – тончайшее из искусств. К расставанию надо готовиться втрое, вдесятеро внимательней, чем к свиданию. Через годы мы несем послевкусие завершающей, не только первой встречи. И если последняя встреча не заладится, если на ней пара превратится в заклятых врагов, их первое свидание будет уже не важно. Проваленное расставание перечеркивает всю историю, шлепается на лист позорной кляксой. Расставшимся больше не хочется слышать друг о друге, разве что топтаться на костях. Другое дело, если расставание – часть истории любви. Может, кому‑то покажется парадоксом, даже, извините, словоблудием, но именно доброе расставание способно сохранить любовь. И через какое‑то время… Кто знает, кто знает!

Томас Робертович мечтательно возвел глаза к потолку, украшенному лепными купидонами, которые белыми пчелами вились вокруг гипсовых цветов. Нет, решительно не походил глава Департамента разлук на похоронного агента, который собирается сдержанно и пристойно проводить любовь в мир иной. Томас Баркин напоминал восточного мага‑сибарита, который упражняется в колдовстве, чтобы скоротать время. Максим Александрович кашлянул деликатным басом.

– Понимаю. Разумеется, именно потому мне и рекомендовали обратиться к вам. Причем у нас тот случай, когда надо четко определить, что значит «расставаться друзьями». Известное выражение, но один черт знает, что оно значит.

Баркин закивал, но не заискивающе, а так, словно каждый кивок доставлял ему физическое наслаждение:

– Обычно это «расстаться друзьями» означает, что супруги не грызутся в суде за полдома в Малаховке, не делают откровенных подлостей, не пытаются настроить детей друг против друга. То есть…

– То есть в нашем случае это значит «не превратиться в откровенных врагов».

– В точку. Ни о какой дружбе и речи нет. Не говоря уж о любви. Какая любовь? Была бы любовь, не стали бы и разбегаться, так?

Максим и Галина Поляковы поженились рано, на втором курсе. Теперь их сыну было двадцать три и он совершенно не зависел от родителей. Дисциплинированно звонил по выходным, появлялся раз в месяц и учащение встреч считал фактором отчуждения. Скорее всего, эту осторожную отстраненность сын унаследовал от отца.

Супруги не сразу поняли, что чувства истончились, стерлись до дыр – благодушие привычного уклада скрадывало это измельчение годами. Забота и благодарность долгое время замещали влечение. Только минувшим июлем на даче сорокатрехлетний Максим поймал себя на том, что из всего букета летних звуков слышит лишь глотки жены за едой, старается деликатно не смотреть на ее тонкие губы, на бледный пробор в волосах. Вскоре он понял, что и Галя бессознательно избегает прикасаться к нему, целует только на ночь, даже не донося символического чмока до щеки.

Борясь с подступающим раздражением, от которого еда теряла вкус, а тепло становилось духотой, Максим с ужасом думал, что давно уже не чувствовал любви и вряд ли когда‑либо почувствует. Любовь была включателем окружающего мира как волнующего, животворящего зрелища. Без любви мир впадал в энергосберегающий режим, бессмысленно мелькая и вступая в контакт только через беспокойство, недовольство, гнев.

Это было несправедливо: Галя не заслуживала нелюбви, она была преданной женой, образцовой матерью их сына, верным товарищем, наконец красивой женщиной. И с годами она не позабыла, что нужно следить за собой, не снижала требования к себе до естественных показателей возраста. Умом Максим понимал, что в жене по‑прежнему имеется все, что необходимо для пылкой привязанности. Однако ум был отстранен от власти.

Вероятно, временное охлаждение исчезло бы без следа, не задумайся Максим о других возможностях жизни. Поначалу он привычно запрещал себе замечать прочих женщин и волноваться, заметив. Отводил глаза на улице и на работе, избегал говорить комплименты и флиртовать. С каждым днем это требовало все большей выдержки. До сих пор в его личном словаре «верность» не выделялась среди тысяч других слов. Теперь она сделалась добродетелью, заслугой, подвигом, потому что перестала быть невольной.

Разум служит не только разумному. То и дело в голове репьями застревали мысли вроде «рано себя хоронить», «жизнь течет мимо, а ты сидишь на берегу», «кто сказал, что счастьем позволено жертвовать». Все это были замаскированные предложения отказаться от верности. Пока не было никого, с кем Максим решил или мечтал изменить жене. Измена брезжила в подавляемом желании оглядеться.

Осенью супруги начали ссориться. Даже не ссориться, а высказывать аргументированное недовольство самыми заурядными и безобидными поступками другого: невыключением компьютера на время ужина, ответом на телефонный звонок за просмотром фильма, добавлением кинзы в сырный салат. Каждое такое высказывание было учтивым и по видимости спокойным, придраться к нему было не менее странно, чем к его побудительному поводу. Но взятые вместе, эти замечания рисовали малоприятные портреты людей невнимательных, даже эгоистичных и, пожалуй, скучноватых. Причем портретист выходил столь же несимпатичным, как и портрет.

Один из таких разговоров случился при сыне. Извинившись и сославшись на какую‑то выдуманную срочную встречу, мальчик уехал на четыре часа раньше обычного. Даже не пообедали вместе. Вот тогда‑то Максим с Галиной решили разъехаться и пожить отдельно. Им хватило выдержки не превратить и этот, последний разговор в скандал. Через неделю Максим уже обживал съемную квартиру в Ясенево. Чужие стены, запахи, новый вид из окна, удлинившаяся дорога на работу и обратно не так беспокоили его, как чувство вины вперемешку с радостью первокурсника долгожданному началу свободы.

Он звонил жене ежедневно, спрашивал о самочувствии. Этот вопрос вежливо заслонял другой: не лезешь ли ты в петлю, скучая обо мне? Однако по голосу было слышно, что Галя тоже повеселела и даже немного удивляется его звонкам. Оба были готовы вытаскивать друг друга из петли, но никак не совать туда голову опять.

В декабре подали заявление на развод. В ЗАГСе они так веселились, что сотрудница даже предположила, дескать, молодожены ошиблись дверью. Теперь оба несовместимых прежде переживания вины и освобождения заместились одним ровным сильным чувством – благодарности.

– Смеялись в ЗАГСе? – задумчиво произнес Томас Робертович. – У меня к вам серьезнейший вопрос, Максим Александрович. Насколько дурашливым… То есть, я хотел сказать, насколько веселым – я имею в виду вас обоих – хотели бы вы видеть последнее свидание?

– Что еще за дурашливое свидание? – насторожился посетитель.

– Вы ведь сказали, что в ЗАГСе шутили, смеялись, так? Причем говорили об этом с удовольствием. Мы можем устроить целый каскад… Нет, я не буду раскрывать карты – ведь для вас это тоже должно быть сюрпризом. Словом, мы могли бы сделать этот день очень веселым.

Максим Александрович задумчиво побарабанил пальцами по столу. После минутного молчания он произнес:

– Оно бы и неплохо, наверное. Но превращать в комедию… Женщине может не понравиться. Есть в этом какое‑то неуважение к моменту. И к ней. Пусть будет весело, но пусть это будет не главное блюдо.

– Безусловно, воля ваша. – Отказываясь от уже понравившейся идеи, Баркин говорил несколько бодрее, чем нужно. – Но что мы сделаем главным? Красоту? Воспоминания?

Взяв себя за нос двумя пальцами, клиент произнес несколько гнусаво:

– Может, так – сбережение всего лучшего, что было?

Показывая полное понимание и восхищение, Томас Робертович энергично записывал что‑то в свой огромный итальянский блокнот, похожий на антикварное издание восемнадцатого столетия.

 

 

Он хотел ее видеть. Не признавался себе, но, идя на работу, надеялся, что она окажется в их краях, так, случайно… При этом заставлял себя идти к другой станции метро по той дороге, где она точно не могла встретиться. Спускаясь или поднимаясь по эскалатору, принуждал себя смотреть под ноги, чтобы не встретиться с ней взглядом. Вот как он хотел ее видеть.

Время перестало мельтешить снежинками. Кто‑то поставил сумерки на паузу. Жаль, что всей серости январского будня не хватало, чтобы затуманить сознание.

В чем он ошибся? Где выбрал неправильный поворот? Был слишком нежен? Слишком груб? Чересчур ревнив? Позволял много говорить о другом мужчине? Чувство вины подыскивало первые попавшиеся основания, не нуждаясь в логике: ведь он упрекал себя во взаимоисключающих недочетах.

«Нельзя было прекращать писать письма. Они были спасительной инъекцией, вроде инсулина для диабетика. Если необходимо было ежедневно спасать нашу любовь этим лекарством, как ты мог его отменить?» Едва эта мысль пришла в голову, Стемнин бросился за письменный стол. Но, стоило вывести на листке первые буквы, он понял: дело в другом.

Письма могли продлить отношения на неделю или две, могли и не возыметь никакого действия. Вика оказалась рядом не из любви и не ради него. Она решила, что он поможет ей отринуть прежнюю жизнь. Она так этого хотела, что поверила, будто уже свободна. Стемнин был орудием, при помощи которого она хотела разделаться с прошлым. Убедившись, что это орудие не годится, она перестала противиться прошлому, возможно, надеясь его обновить, перестроить по своему вкусу.

Но как Стемнин позволил себе так обмануться? «Ты поверил словам. Ее слова показались честными, да и были честными, потому что Вика сама в них свято верила. Ей и в голову не приходило, что она может себя не знать, что в ней действуют силы, не подчиняющиеся ее решениям и правилам. Хорошо, она не знала, а ты‑то куда глядел? Ты что, не видел, что она ежедневно талдычит про бывшего? Не мог понять, что это значит? Сразу после второго упоминания нужно было отступить, остался бы цел. Ну так в чем же дело? Дело в словах. Ты придаешь словам чересчур большое значение, относишься к ним как к показаниям точных приборов или свидетельствам собственных глаз. Приборы и глаза порой лгут, что уж сказать про слова, даже „правдивые“ и „честные“. Слова – не вещи, а краски, которыми вещи нарисованы. Слова – химикаты, которые воздействуют на ум и чувства человека. Викины честные слова были антидепрессантом, попыткой заговорить себя, а ты, дурачок, решил, что глядишь ей в сердце. Да ты просто болван! И твои письма – такая же глупость, основанная на вере в силу точного слова.

Между прочим, эти точные слова не были правдой и даже не планировались таковыми. Ты хотел ими завоевывать, примирять, вдохновлять и успокаивать, а вовсе не открывать истину. Отвердить ложь до правды, заразить фантомами самое жизнь. Вот тебе и возмездие. Досочинялся. Ты же перестал замечать разницу между словами и действительностью. Ну так напиши себе письмо про то, что вы сейчас вдвоем, что вы счастливы, прекрасны и бессмертны. Вдруг напишешь так хорошо, что поверишь! Ведь для тебя поверить – значит уметь обмануться».

Позвонили в дверь. Гневный, всклокоченный и ободренный нападками на себя самого, Стемнин даже не посмотрел в глазок.

На пороге стояла Вика, все в той же шубе и ушанке. Она показалась ему меньше ростом.

– Ну привет, привет. Я приехала за вещами, можно войти?

Он отступил назад. Слова, которые он только что обличал, закономерно покинули его. Стягивая сапог, Вика оперлась о его руку. Увидев апельсиновую комнату с новой люстрой, восхищенно вздохнула:

– Вот как здорово мы придумали, да? Тут стало так классно! – Потом, спохватившись, прибавила: – Ты прости, что тогда так вышло. Ты ведь не сердишься?

Стемнин пожал плечами. Вика вдруг, что‑то вспомнив, спешно раскрыла свою сумочку:

– Вот, привезла тебе несколько моих фотографий.

Она протянула ему черный альбом. Внутри в пластиковых кармашках было много Вики – зигзаг облепленного скользким платьем тела с саксофоном, в задумчивости у белоснежного стола, за которым никто никогда не писал и не ел, с растрепавшимися волосами, точно сразу после сна, в купальнике, без купальника (тонкая рука застенчиво прикрывает грудь, одновременно напирая на увеличение объема), в шальварах и чадре.

– Зачем? – Он закрыл альбом.

– На память. – Вика ласково улыбнулась.

– Спасибо, не нужно.

Она посмотрела на него удивленно. Было видно, что она искренне не понимает, как можно отказываться разглядывать такую красоту.

Они стояли друг против друга очень близко, словно вот‑вот должны были обняться.

– Я тебя не виню, я не чувствую, что ты мне враг, что ты меня предала. Понимаешь? – Стемнин наконец посмотрел ей в глаза.

Вика улыбалась и кивала. Потянулась, хотела коснуться, что‑то поправить – ворот или прическу… Но Стемнин застыл, и она остановилась.

– Но это еще хуже. Я бы дорого дал, чтобы ты вообще НИ‑КОГ‑ДА мне не встречалась.

Пока он это говорил, Викино лицо перестало улыбаться, одна бровь надломилась, и туман в глазах налился мгновенными слезами. Она всегда легко плакала.

– Почему? – Ее губы вздрагивали.

– Потому что ты убила мою веру в людей. Потому что я теперь никому не смогу доверять. Не потому, что ты предала или обманула. Понимаешь? Если бы ты обманула, все было бы проще.

– Я не обманывала тебя.

– Знаю, Вика, знаю. В том‑то и дело. Ты была честна, а все оказалось по‑другому. Все стало ложью, потому что ты не знала о себе. И никто не знает, что в нем может произойти. Никто не знает, чего от себя ждать. И поэтому я никому теперь не могу верить.

Слезы быстро‑быстро появлялись в ее глазах и прыгали на кофточку. А он даже не мог ее утешить, просто протянул ей платок.

– Прости, я не хотел тебя огорчать. – Теперь Стемнину стало жаль Вику, и это была часть его жалости к себе; но, начиная говорить, он знал, что причинит ей боль и что она этого заслуживает.

– Ну что мне, что? Надо было остаться? Я бы тебя измучила. Я тебя и так измучила. Прости, Илюша, прости меня! Ой, ну какая же я!

– Да нет… Дело не в этом… Ты не понимаешь.

– Нет, я все понимаю.

Даже сейчас она хотела оставаться совершенством. Утраченным сокровищем. Минут на десять она заперлась в ванной. Потом аккуратно, не спеша, складывала вещи в знакомую сумку. Настроение ее улучшилось. Стемнин стоял на кухне и смотрел в окно. Снег на дорожках набух темной водой. Вода капала и в раковину – медленно, мерно, но каждый раз неприятно‑неожиданно. Он с силой завернул кран. Не решаясь входить на кухню, Вика спросила, поможет ли он донести сумку до метро. У Стемнина вертелся вопрос, почему он должен носить вещи бросившей его девушки, когда она переезжает к другому мужчине, почему не сам счастливый соперник встречает главный трофей с полной сумкой бонусов. Разумеется, этого вопроса он не задал, а принялся молча одеваться. Очевидно, в Викином понимании мужское рыцарство могло обойтись без самоуважения, лишь бы оставалось у нее на службе.

Сумка была тяжела, как якорь. Как она притащила все это к нему? Или сумка потяжелела за эти два месяца? Ботинки быстро промокли. По дороге он молчал, а Вика тихонько выдыхала из своей ушанки, что они будут жить у ее мамы, мама только рада, что все будет хорошо, все у всех наладится, и у них, и у Илюши, а они скоро поедут в Турцию. «Надеюсь, мне не придется тащить ваши чемоданы до Стамбула», – подумал Стемнин.

На станции было всего несколько человек. Из тоннеля со стороны «Юго‑Западной» с грохотом выскочил поезд.

– Тебя до «Бауманской» проводить? – чужим голосом спросил он.

– Нет, меня на «Парке» встретят, – она перекрикивала визжащие тормозами вагоны. – Спасибо тебе за все.

Он едва успел выскочить из вагона и сразу пошел прочь, не желая думать, обернулась ли она на прощание, но все же думая. Придя домой, он, не переодеваясь, бросился проверять, не осталось ли каких‑либо следов Викиного пребывания. Любой ее след был ядовит, заражен сумасшествием.

Стемнин рыскал по шкафам, полкам в ванной, заглядывал под стол, боясь и мечтая увидеть салфетку, волос, ушную палочку. Нет, милая N канула бесследно. Прежняя домашняя обстановка глазела на него, как зеваки глазеют на попавшего под машину.

Уже ночью он обнаружил на кухонном подоконнике собственный блокнот, поперхнувшийся вложенной между страницами шариковой ручкой. Изнутри явилась записка, написанная аккуратным Викиным почерком:

 

«Дорогой Ильюша!

Ты самый лучший, добрый, умный и порядочный мужчина, который попался на моем пути за последнее время (слова „за последнее время“ зачеркнуты). Ты мне очень помог, я счастлива из‑за нашего знакомства. Знаю, все у тебя в жизни будет прекрасно, ты такой талантливый! Хочу, чтобы мы оставались лучшими друзьями.

Вика Березна».

 

И нарисованное сердечко. «Ильюша», – яростно хмыкнул Стемнин. Он рванул два исписанных листка, потом заметил, что на чистой бумаге отпечатались бесцветные следы букв и выдернул еще несколько страниц. Пострадавший блокнот забросил на шкаф, а бумагу спустил в унитаз, разорвав на ромашковые лепестки. Потом долго стоял перед балконом, выстеленным толстым слоем снега, и смотрел куда‑то в безлюдную, безнадежную зимнюю ночь.

 

 

– Сейчас в работе сценарий «Ясновидящая». Но как туда привлекать, ума не приложу. Ведь он сам этот сценарий и придумал, – сообщил Владислав Басистый, вежливо глядя на ухоженные ногти Веденцова.

– Что за сценарий?

– Девушка увлечена мистикой, гаданиями, предсказаниями. С появлением кавалера все, что она предсказывает или даже выдумывает, начинает железно сбываться. Очень тонкая работа, требует моментальной перестройки по ходу… Но, повторяю…

– Еще что?

– Скоро запускаем сценарий «Среди звезд». Ищем двойников знаменитостей, идеально похожих, ну и подгримированных, как надо. Николь Кидман, Ди Каприо, Элтон Джон, Вуди Аллен… Если сходство идеальное, подпускаем поближе, если с оговорками – показываем издалека. Парочка проводит несколько дней в полном ощущении, что попала то ли в кино, то ли на Оскаровскую церемонию, то ли в Канны.

– По деньгам укладываетесь? – подозрительно спросил Валентин. – С этими вашими Элтонами Джонами.

– Абсолютно. Элтон из Ярославского театра имени Волкова. Недорогой. Да еще по‑русски чешет свободно.

– Все не из той оперы, – вяло вмешался в разговор Кемер‑Кусинский. – Это для него не подходит.

– К примеру, почему же?

– Потому что нужны средства жесткие. Что‑то такое, на фоне чего любовные переживания меркнут.

На сей раз совещание происходило в режиме удвоенной секретности, поэтому участников Веденцов лично вызвал к себе в кабинет. Ни Стемнина, ни Звонарева на летучку не пригласили. Валентин строжайше запретил рассказывать кому‑либо о сегодняшнем совещании, даже заместителям руководителей отделов. Случай и впрямь был из ряда вон: следовало создать сценарий для одного из ведущих сотрудников «Почты». Или включить его в действующий сценарий. А это значило произвести впечатление на посвященного и даже подозрительного человека, хорошо знакомого со здешними методами работы и почтовыми сценариями. Более того, постоянно участвующего в их создании и воплощении. Ксения сбилась с ног, то и дело вбегая в кабинет с подносом, уставленным кофейными чашками.

– Ну‑ка, ну‑ка, – иронически отозвался Веденцов, – у вас в кармане лекарство от несчастной любви, Андрей? Что вы там предлагаете? Ногу ампутировать?

– Как вариант. Сильный страх и избавление от этого страха. Риск важнейшей потери. У Ильи Константиновича есть родители, кстати?

– Только мать, – ответил Чумелин. – А что?

– Стойте, стойте! А можно как‑нибудь без трагедий? – запротестовал Веденцов. – Мы типа добра человеку желаем. Не знаю, как вы, Андрей.

– Будем стараться, конечно, Валентин Данилович. Но уныние брошенного – тяжелая вещь, связанная с базовыми инстинктами. В сущности, человеку дали понять, что он не прошел отбор, неконкурентоспособен. Его не приняли в пару, оставили без потомства.

– Эк куда вас понесло! – возмутился Томас Баркин. – Может, как раз от этой девушки потомство нежизнеспособно? Может, природа приберегла нашего Илью Константиновича для более удачного варианта? Спасла от роковой ошибки?

– Главное, спасти его для нашей «Почты». Это понятно? – сказал Веденцов. – С парами сам разберется. Нестарый он еще.

– «Первым делом, первым делом почтальоны, – проблеял тенорок Чумелина, уже заскучавшего без дела. – Ну а девушки…»

Пение руководителя «Особого случая» вызвало осуждающую улыбку присутствующих.

– Оно и видно, Тимур Вадимович. То ли вы девушек на потом отложили, то ли они вас, – суммировал Валентин.

Штурм начался.

 

 

Как обычно, Максим Александрович Поляков проснулся за пять минут до будильника. В сущности, он не слышал мелодию будильника ни разу с того момента, как установил ее в телефоне. За окном темнел последний час ночи.

Сегодня все закончится, подумал он, пытаясь отряхнуть ум от сна. Но за первой мыслью тут же явилась вторая, которую он обдумывал много дней: как может за один день закончиться то, что длилось четверть века? Ничего не закончится, просто у отношений будет другая архитектура. Максим Александрович сонно хмыкнул: уж больно хитрое выскочило слово. На пластике кухонного стола он разглядел приставшие бурые полоски старой грязи, которую уже не берет тряпка. Такие полосочки можно соскоблить ножом. Сейчас полоски показались Полякову символом тусклости и прилипчивости прожитых лет. Странно только, что он видит этот символ как раз в новой жизни: в их с Галей доме такое было невозможно. «Обойдемся без хитростей. Еще один переезд». Максим Александрович ненавидел переезды.

По‑настоящему встряхнул другой вопрос: а что, собственно, сегодня будет? Праздник с грустинкой, а‑ля парижская гармошка? Чувствительная прогулка? Драматический тамада в ресторане? Наверняка известно было только об одной части сценария – о парашютном прыжке. За это он был спокоен. Собственно, парашюты появились в сценарии как раз благодаря самому Полякову: на счету у него было более семиста прыжков. Жена не прыгала никогда, она и в самолете чувствовала себя на взводе. Кстати, на днях впервые Галя позвонила ему и сказала, что боится прыгать.

– Нельзя было избавиться от старой жены, не сбрасывая ее с самолета?

Посмеялись.

Без аппетита позавтракав, Максим Александрович надел жаркое лыжное обмундирование (зимой и на земле холодно, тем более в небе) и вышел из дому. Двор молчал, темнело каре синих многоэтажек, хотя кое‑где в окнах уже горел свет, а может, его не выключали всю ночь. В салоне «вольво» было холодней, чем на улице. «Прыгать с парашютом зимой – какое зверство! И я сам на это согласился». Он уже жалел, что ввязался в ненужные приключения. В конце концов, все и так складывалось совсем неплохо.

Улица Рокотова, обитая по обочинам плотными рядами спящих машин, была пуста. Только бессонно мигал светофорной сетчаткой клетчатый апельсин. Все казалось значительным: сизое поздне‑зимнее утро, мертвой дремой забывшееся Ясенево, китайская тушь дальнего леса. Салон медленно наполнялся теплом, и «вольво» тронулась с места. Время пошло.

На Литовском бульваре уже шевелилось движение, и все‑таки можно было ехать быстро, давая машине раздышаться в полное удовольствие. Поляков разгонял «вольво», точно от ее ускорения мог проснуться сам. Воздух глухо колотил в лобовое стекло. На Паустовского, проносясь мимо трех прудов, он заметил, что со стороны семнадцатиэтажных зигзагов на проезжую часть выдвигается человеческая фигура и небрежно чертит в воздухе жезлом полосатую скобку. Максим Александрович бросил беглый взгляд на спидометр. Ну сто. Придраться можно, но именно что придраться. Вот теперь он проснулся. Машина остановилась, метра три не доехав до гаишного «форда». Поляков заметил, что в «форде» сидит напарник щуплого автоинспектора, который лениво шел к машине.

– Добрый день, – откозырял молодой, с обветренным лицом патрульный, причем откозырял сразу как‑то нахально. – Сержант дорожно‑патрульной службы Климов. Ваши документы попросил бы.

Скользнув по правам, сержант воткнул взгляд в глядящее снизу лицо Максима Александровича, потом снова пробежался по правам.

– Попросил бы выйти из машины.

«Что это у него все бы да бы», – подумал Поляков и спросил:

– А что случилось, сержант?

– Пожалуйста, гражданин, выйдем из машины.

После жаркого салона зимний воздух был приятен.

– Алкоголь употребляли?

– Нет, с чего вы…

– Давайте пройдем к нам в салон.

– Зачем?

– Подышите, там же документ составим. На холоде и ручка не пишет. Знаете, как оно бывает. И не простудились бы.

– Послушайте, сержант, товарищ Климов, я чрезвычайно спешу, правда.

– Это‑то и плохо, мил человек. На дороге спешить не полагается. Сколько бед от этой спешки, столько отнятых жизней! Пройдемте!

И сержант доверительно тронул Максима Александровича за ветронепроницаемый оранжевый локоть. В салоне «форда» висел табачный чад. Напарник щуплого сержанта Климова с мокрым от духоты лбом и крепкими наливными щеками сидел на переднем сиденье рядом с водителем. Как только дверца захлопнулась, пышнощекий перегнулся, нажал на кнопку. Клацнули четыре блокиратора дверей. Климов поморщился:

– Славик, ты бы окошко открывал или курил бы на улице. Такой дух тут – головы не повернешь.

– Холодно с окном, – бодро отвечал Славик. – Лучше уж дым, чем твой дикалон. Сколь выльешь на себя и чего – не поймешь, то ли на свидание, то ли тараканов морить.

– С кем на свидание? С тобой? Говори да не заговаривайся. Максим Александрович, сейчас мы проедем в пункт, будем разбираться. Анализы сдадите, побеседуют с вами, как положено.

Полякову это предложение соблазнительным не показалось.

– Сержант, а нельзя как‑нибудь цивилизованно? По упрощенной схеме…

– Цивилизованно и хотим. По упрощенной схеме – это как раз нецивилизованно, – назидательно изрек Климов, поворачивая ключ зажигания.

Мотор «форда» негромко взревел. Климов продолжал, оглядываясь назад:

– Изучим всесторонне, может, у вас невроз какой, психологическое заболевание. Вдруг на дороге вам привиделось что‑то, вот вы его и догоняли.

– Да какой невроз! Послушайте, это же бессмысленно. Здесь моя машина!

– Да не волнуйтесь вы, мил человек. Эвакуируют ее в лучшем виде. Ни пылинки, ни соринки не останется.

Рядовой Славик, придирчиво оглядывая свою шинель, сказал:

– Погоди. Что за упрощенная схема, пусть скажет.

– И ты, Слава, туда же. За тысячу рублей совестью милицейской торгуешь. Вот из‑за таких милиция и ходит оплеванная.

– Почему это за тыщу?! Человек образованный, светлая голова. Ну – оступился. С кем не бывает.

– Ты вот не оступись. А вдруг тут ребенок дорогу бы переходил? Или автобус по Голубинской. Едем!

«Форд» скользнул по Кольцевой и полетел по Калужскому шоссе с еще большей скоростью, чем та, за которую наказывали Полякова, и вот теперь Максиму Александровичу сделалось по‑настоящему страшно. Никакое превышение скорости не могло привести к экскурсии в пункт ДПС или в отделение. Да и зачем они выехали за МКАД? Кто эти инспекторы? Может, переодетые бандюки? Впрочем, почему непременно переодетые… Им и переодеваться не надо. Завезут – и… и что? Поляков уже не думал ни о пропущенной церемонии, ни о прыжке, ни о судьбе брошенной машины. Только бы выбраться живым!

Красные складские корпуса, пустыри, перелески. На перекрестке «форд» затормозил. Поляков увидел, как справа медленно и бесцеремонно выползла длинная фура с надписью «Кербер: на страже здоровья и имущества». Выползла, да так и застряла, перегородив всю проезжую часть. Сержант Климов раздраженно просигналил, потом включил сирену. Максим Александрович сидел в эпицентре звука, точно в сердце нарастающей беды.

Из кабины грузовика спустился водитель, он размахивал руками, бил себя в грудь и всем видом показывал, что сам понимает, как все случившееся некстати. Сержант открыл окно и заорал:

– Убирай это недоразумение! Не то я сейчас тебе самому техосмотр произведу. Будешь у себя в деревне на палочке всю жизнь кататься.

Дальнобойщик плаксиво запел, мол, сдох проклятый движок, что ты будешь делать, кто бы на буксир взял, а ему еще груз, будь он неладен, везти в Обнинск.

Обращаясь к Полякову, Славик миролюбиво сказал:

– Ничего, Максим Александрович, вы не волнуйтесь. Сейчас развернемся.

Максим Александрович совершенно не волновался насчет разворота, для паники были куда более серьезные поводы. Разворот, впрочем, тоже оказался под вопросом: сзади к белому «форду» почти вплотную притерся «ленд крузер», точно водолаз, вздумавший познакомиться с левреткой. Возможно, и самого «крузера» подпирали другие машины, только никакие сигналы на него не подействовали: стоял как вкопанный.

– Та‑ак, – протянул Славик, вынимая из кобуры «Макарова». – Серень, пойдем‑ка, прочистим деловым мозги. У дороги один хозяин, правильно я говорю, Максим Александрович?

Максим Александрович издал тревожное «эмммм», а инспектор тем временем заглушил мотор, вынул ключи и вытянул откуда‑то из‑под ног небольшой автомат.

– Сидите тут, как мышка, понятно? Лишний шум – лишние проблемы, знаете, как оно бывает, – обернулся Климов.

– Не знаю и знать не хочу, – огрызнулся Поляков.

– Вот и хорошо.

Недружно лязгнули двери, машина дрогнула, щелкнули блокираторы. Гаишники грозно двинулись к внедорожнику, чем‑то напоминавшему подлодку с задраенными люками.

«Как‑нибудь открыть дверь и рвануть через кусты… Зизгзагами… Не станут же стрелять! Через километр выберусь, поймаю такси…» Исподтишка достав мобильный, он набрал номер Гали, но тот был недоступен. Ни телефоны сына, ни номера друзей не отвечали, точно на все было наложено одновременное заклятие. Максим Александрович увидел, что Климов кричит на водителя внедорожника.

Вдруг осторожно забарабанили в стекло. Пассажир от неожиданности подпрыгнул. К окну приникло лицо дальнобойщика, при ближайшем рассмотрении оказавшегося Борисом, фамилию которого Поляков не смог бы вспомнить, даже если бы дуло автомата было приставлено не к стеклу «ленд крузера», а к его, Максима Александровича, голове.

Борис был другом Гали, ее бывшим одноклассником. Как его сподобило оказаться в фуре?

– Быстро! Открой дверь, – одними губами прокричал Борис.

Дрожащими пальцами Поляков отжал блокировку замка. С легким щелчком дверь приоткрылась, и Борис в облаке холода юркнул на водительское место.

– Нет времени на разговоры, Макс! Ментовскую машину заводим и сталкиваем вбок. Пока выползут, будем далеко. Готов?

– Не готов, но давай, – сразу согласился Максим Александрович, с ходу решив довериться Борису.

Поковыряв ножом в панели, Борис выпростал цветные волосья проводов, чем‑то поискрил, и раздался протестующий скрежет зажигания. Угонщик ударил по газам, «форд» сиганул вправо и нырнул с обочины в канаву, уткнувшись в старое колесо, припорошенное снегом.

– Теперь давай бог ноги. – Борис рванул ручку двери, и оба мужчины зигзагами чесанули вверх по склону, огибая все еще торчащую поперек перекрестка фуру.

За ними топали ботинки инспектора, другой ломанулся по склону канавы к «форду». Прямо за фурой беглецов ждала зеленая «шкода» с распахнутыми дверями, куда Максим Александрович с Борисом прытко занырнули. Мотор взревел, в зеркале мелькнули перекошенный матерным криком рот щуплого инспектора и дуло пистолета. Хрустнуло возле затылка, и заднее стекло из прозрачного превратилось в витражное, расчертилось мгновенной паутиной трещин.

– Генка, давай! Гони, родной! – заорал Борис, а Максим Александрович увидел, что за рулем сидит еще один Галкин приятель, Геннадий Катасонов.

– Так это что, уже сценарий? – пробормотал Поляков, обращаясь неизвестно к кому.

– Хорошо бы, – ответил Гена. – Только не знаю, предусматривалась ли в этом сценарии стрельба боевыми патронами.

– А вы тут как оказались?

– Вот это как раз было запланировано. Люди с «Почты», с фирмы, которая вас с Галей разводит…

– …в хорошем смысле слова, – вставил Катасонов.

– Такой принцип: мы, то есть Галкины друзья, сопровождаем тебя.

– И подстраховываем, заметь. А твои присматривают за Галкой.

– Ну а не проще было, как бы это выразиться…

– Да все так и говорили. В том числе мы с Генкой. Но здесь у них какая‑то фишка. Так задумано. Они настаивали, и все согласились.

– Не знаю, какая фишка в том, что у моей личной новой тачки стекло пробито пулей.

Все в машине с этим тотчас согласились: пуля – это чересчур. И менты, похоже, из реальной жизни, не по сценарию, а стало быть, и проблемы могут быть реальные.

– А фура откуда, Боря? Ты же вроде коммерческий директор? – опять засомневался Поляков.

– Фуру наняли заранее, поставили новые номера, даже мотор перебили, на случай проблем. Для перевозки какой‑то специальной мебели, что ли, каких‑то устройств. Ну и для конвоя. Вот как раз и пригодилось. По номерам не сосчитают, отпечатков нет. – Борис торжествующе покрутил руками в черных кожаных перчатках.

Распахивались и слетали в прошлое попутные пейзажи: дачи, поля, обрывки леса. И чем быстрей текла дорога, чем дальше оставалась Москва, тем ровней дышалось беглецам, тем приятней было видеть на синих указателях имена совсем уж отдаленных мест: Воронеж, Ростов‑на‑Дону, Краснодар… Словно отсюда можно было уже разглядеть южные города, о которых полчаса назад трасса и понятия не имела.

На перекрестке же случилось вот что. Пока патрульный Славик, екая щеками, гнался на своих двоих за стремительно удаляющейся «шкодой», стреляя ей вдогонку из табельного «Макарова», пока сержант Климов пытался вернуть из канавы застрявшую машину, из временно забытого «ленд крузера» вылез малорослый человечек и на цыпочках засеменил к загородившей шоссе фуре. Через двадцать секунд выяснилось, что движок грузовика в полной исправности. Похожая на тепловоз фура тронулась с места и ходко поплыла куда‑то в сторону Лыткарино, тогда как «ленд крузер» рванул по освободившейся трассе, отсалютовав гаишникам протяжным сочувственным гудком. Пыхнула по‑над асфальтом алмазная кисея поземки, и не стало ее. Инспекторы заскакали, затопали, исполняя в честь отбывших танец ярости и мести, сопровождаемый плевками и одиночными выстрелами, не имевшими, впрочем, серьезных последствий, разве что борт фуры оказался пробит в двух местах. Через минуту сержант постовой службы Климов уже вызывал по рации подкрепление, а затем, пачкая воздух отборной бранью, двое гаишников толкали, пинали, пихали злосчастный «форд», пока тот не прервал страстный поцелуй со старым колесом и не вернулся с недовольным ревом на проезжую часть.

 

 

Большое помещение в здании летаргически спящего НИИ напоминало бывшую мастерскую, из которой совсем недавно были вывезены приборы и лабораторные столы. Гулкое эхо подпрыгивало под высокий потолок:

– Сжимай! Своди! Как приличная семиклассница в метро! Все помнят про колени! – кричал после очередного приземления инструктор.

От недружного прыжка группы с метровых козел весь этаж НИИ внятно содрогнулся.

– Поймите, красавица, тело должно войти в восходящие потоки как нож. Вы ноги растопырите – и вас обратно в самолет закинет, это в лучшем случае.

– Николай, вы опять сделали мне неловко, – отвечала, покраснев, долговязая девушка. – Надеюсь, вам приятно.

Стемнин приходил в НИИ мостовых конструкций на подготовительные занятия по прыжкам с парашютом второй раз. Томас из «Блюза» умолял помочь: помощницы разрывались между параллельными сценариями, люди из Отдела торжеств разговаривали через губу, а на аэродроме и в самолете до самого прыжка с группой непременно должен находиться свой человек. Впрочем, уговаривать бывшего преподавателя не было никакой необходимости: он был только рад. Писать письма и вообще играть словами опротивело, и если бы ему сейчас поручили составить хотя бы короткую записку, он написал бы заявление об уходе. На первом занятии была только теория, и Стемнин тишком присматривался к окружающим. Пока здесь не было ни одного человека из участников сценария, и это тоже было хорошо – ни один из новых людей не имел отношения к его истории.

В группе большинство составляли девушки от двадцати семи до тридцати пяти лет. Бойкие, упрямые, готовые перешагнуть через любые препятствия и страхи, лишь бы перезапустить свою судьбу. Мужчин вместе со Стемниным было трое, не считая инструктора по имени Николай. Некоторые записывали теорию в блокноты, а одна девушка щелкала клавишами ноутбука.

Каждый день бывший преподаватель искал лекарство от любви. Какими щипцами вытянуть из сердца боль, он не знал, поэтому надеялся на новые встречи и чувства. Это было приблизительно то же самое, что лечиться от гриппа воспалением легких. Он хотел было позвонить Варе, даже начал набирать номер, но уже на пятой цифре понял, что не хочет ничего сочинять и сможет говорить только о том, что случилось на самом деле. Рассказывать же Варе о Вике – немыслимо. Она не простила бы его и за меньшее. Искать Оксану было вовсе неудачной мыслью: от Оксаны он освободился, и хоть за это одно стоило поблагодарить Березну. Стемнин слишком хорошо помнил, как бывшая жена ненавидела психологические разборы. Девушки с «Почты» были неконкурентоспособны.

Взглянув на новые лица в аэроклубе, Стемнин понял, что и здесь замену Вике ему не найти. Не то чтобы в группе не было привлекательных женщин. Три парашютистки были очень даже ничего, но ни одна из новых знакомых не пожелала бы утешать его, церемониться с израненной душой. Все девушки были полны решимости начать жизнь заново и выполнять собственные желания, а не вслушиваться в чье‑то нытье. Поняв, что жалости не дождешься, бывший преподаватель приободрился.

Прыгая на пол, следовало удержать сжатыми коленями цепочку. Ноги стискивать посторонние предметы не хотели, а стремились, наоборот, найти за время прыжка правильное, устойчивое расстояние для наилучшего приземления.

– Эй, как вас там! Вы что, сами себе парашют? Восходящие потоки вас вверх протолкнут. Как пузырек из болота.

Инструктор Николай вообще любил выражаться красочно. Потом будущих парашютистов подвешивали на какой‑то прямоугольной то ли дыбе, то ли шведской стенке, где они учились дергать за клеванты. Выходили во двор и опять прыгали с цепочками с высоты в полтора метра, учились валиться на снег.

– Прыжок под углом сорок пять градусов. Отсчитываем три секунды. Как отсчитываем, Лена?

– Сто один, сто два, сто три.

– Причем не скороговоркой. Запомните! В прыжке восприятие времени абсолютно другое. Сначала кажется, время уплотнилось, живешь на опережение. А метров за триста до земли скорость недооцениваешь. Уже успел привыкнуть к высоте.

Утром в воскресенье группа собралась на маленьком аэродроме Крятово примерно в десяти километрах от Чехова. Многие добирались до места на личном транспорте, а троих, в том числе Стемнина, привез на клубном обшарпанном «фольксвагене» Николай. В холодном салоне Стемнин ежился до крупной дрожи оттого, что не выспался и от тревожных предчувствий. Впрочем, глядя на заснеженные поля, перелески, начерченные на небе елки ЛЭП, он успевал одновременно и радоваться, что способен теперь беспокоиться из‑за чего‑то нового.

Из лесу выпрыгнули несколько домиков, напоминающих корпуса летнего лагеря. Черная река взлетной полосы перечеркивала белое поле. Радар, закрепленный на кабине военного грузовика. Несколько красно‑белых метеозондов. Пять самолетов, три из которых скрыты под припорошенным брезентом. Те, что не прятались под тканью, дышали на ладан, и тревога Стемнина сменилась полноценным страхом. Возможно, именно оттого знакомые лица показались ему родными, даже любимыми. Все товарищи по группе были взвинченно веселы: смех помогает сохранить лицо. А улыбкам помогали и инструктор Коля, и приклеенные к борту салона мрачные картинки. На одной парашютист и смерть с косой показывали друг другу средний палец, причем палец смерти состоял из одной‑единственной косточки. Николай балагурил:

– Если повезет, увидите, как снежинки родятся. Будете трогать облако, не снимайте перчаток.

Закудахтал мотор, задраенная дверь отсекла льдину света, и «кукурузник» двинулся к началу взлетной полосы. Стригущее фырканье пропеллера перешло в бодрый рев, самолетик поскакал по недлинной асфальтовой реке и, запрокинувшись, пошел бурить высоту. Николай дважды проверил парашютную амуницию и шлемы. Стемнин беспокойно поглаживал увесистый мешок с запасным парашютом. Говорят, парашюты складывают совсем юные девчонки, которые пока не допущены к прыжкам.

Круглые красные и зеленые шлемы напоминали спичечные головки. Парашютистов рассадили по весу – от тяжелого к легкому. Стемнин прыгал четвертым. Салон то и дело серо озарялся вспышкой: две девушки непрерывно фотографировали рядком сидящих товарищей, друг друга и себя.

– А правда, у кого не раскрывается ни основной, ни запаска, у того раскрываются крылья?

– Правда, Надя. Если ты хорошо вела себя при жизни.

Смешки.

– Николай! Сколько надо прыгать в тандеме, чтобы перейти к спортивным прыжкам?

– Ты, Света, как начнешь со мной в тандеме летать, потом одна не захочешь.

– А вы не слишком самонадеянны?

– Приготовились. Олеся, давай! С тебя все будут пример брать.

Инструктор открыл дверь, внутрь прорвался морозный свет и очищенный рык пропеллера. По куртке Николая побежали пузыри. Раздался двойной гудок.

– Николай Алексеич, голубчик, миленький, я чувствую, что не готова. Можно, я сегодня пропущу? – закричала Олеся, богатырского сложения девушка, которая должна была прыгать первой.

– Олеся, ты подойди да посмотри. Со второго этажа прыгать страшней, – поманил ее инструктор.

Звякнул крючок о поручень, девушка что‑то сказала уже из дверей, но слов ее не было слышно, и сама она исчезла.

– Второй пошел. Надя, приготовиться.

«Если разобьюсь, по крайней мере и эта любовь разобьется вместе со мной, – подумалось Стемнину. – Хорошее дело – летать». Не прошло и минуты, как он оказался у открытой двери. Он увидел желтый парашют Нади, лопочущий и трясущийся далеко внизу. Воздух стал силой лепить из его лица какое‑то другое. Внизу белели пустые зимние поля, на которые оседали шелковые маки куполов. «Ну, прощай, дура!» – пробормотал Стемнин неслышно и засмеялся.

– Пошел!

И бывший преподаватель ахнул в пустоту. Вместе с грузом двух мешков он понесся сквозь штормовую волну восходящих потоков, не понимая, где верх, где низ. Вдруг он ощутил, что не падает, а именно летит. Земля не приближалась, темный контур самолета отнесло куда‑то вбок, а тело попало в невидимый плотный коридор, по которому и понеслось навстречу безграничному, неконтролируемому счастью. Тут Стемнин спохватился, что не считает, скороговоркой сказал «сто один, сто два» и дернул за кольцо. Ничего не произошло. «Вот оно!» Он дернул еще раз, гораздо сильней. Кто‑то встряхнул его за плечи, и полет прекратился. Некоторые незримые взрослые взялись опускать Стемнина на землю. Только сейчас он вспомнил, что его тело существует отдельно, не вполне принадлежит ему и что это тело есть груз. Расчековал запаску, ловко зацепил кольцо за карабин и стал дышать. Дыхание доставляло огромное, почти запретное удовольствие. Примерно в трехстах метров от земли он заметил на поле алый лепесток опавшего Лидиного парашюта.

Приземлилось хорошо, он встал на обе ноги (в глазах вздрогнула темнота) и почувствовал яростный восторг. Гасить крыло не пришлось, в поле не было ни ветерка, и шелк мягко осел на чистый снег. Все было другим: переосмысленная земля, по‑новому прожитое небо, другие люди, с которыми он вместе прыгал. И конечно, другим был он сам. Стемнин подумал было, что нужно сообщить эту новость Вике, но так расхохотался своей глупости, что осел в снег, привязанный стропами к парашюту, еще недавно державшему его высоко над землей. «Тебя надо встряхивать посильней, дурная ты голова», – подумал он, вставая и смахивая снег. Неподалеку с неба сходил еще один купол – ярко‑василького цвета.

 

 

– Более, чем приемлемо, Тимур Вадимович! Об этом и мечтать было нельзя! Не просто идет по программе, а бьет все графики. Было пять дубовых[2]прыжков, каждый раз с большей высоты. Четыре тандема, последний – с пяти тысяч метров. Теперь вот пара‑план. Причем в полете он был на пять минут больше, чем велели.

– Чем объясняешь? Отвергает правила?

– По‑моему, он все время хочет обострить ситуацию. Рисковать, прыгать на пределе возможностей. Не то чтобы прям русская рулетка, но приходит в голову, да…

– Смотри, Николай, ты мне за него головой отвечаешь.

– О чем вы, Тимур Вадимович, с ним все в порядке. У нас все инструкторы такие, значит, штатная ситуация. Иначе зачем человеку раз за разом прыгать с самолета? Это же против всех инстинктов. Он не военный, не спасатель, прыгает ради полета.

– Если с ним что случится, я за тебя тоже не ручаюсь.

– Ха‑ха! Это приемлемый уровень риска.

– Для кого?

– Для всех.

Николай Янавичюс не был инструктором, хотя обладал всеми необходимыми навыками. Он прыгал с восемнадцати лет, насколько позволяла учеба в ГИТИСе, а потом работа в Молодежном театре. Договориться с авиаклубом не составило труда. На сцене Николай чувствовал себя скованней, чем в воздухе. Приняв на время роль инструктора, он впервые в полной мере осознал свой артистизм. Для работы с новичками артистизма хватало с избытком, для сцены – только‑только вровень. Новенький, ради которого его и наняли, Илья, Николаю понравился. В этом смурном очкарике он узнавал собственную страсть перескакивать через ступеньку и неверие в прочность любого потолка. Николай не стал говорить Чумелину о своих сомнениях: иногда и впрямь казалось, что Стемнин подумывает свести счеты с жизнью, но не прибегая к самоубийству. Он словно предоставлял выбор судьбе, предлагая ей разные возможности избавиться от него, а в случае отказа ощущал себя победителем, избранником. Потешался над тем, что кто‑то наверху им дорожит. Но это длилось недолго, и Стемнин стремился прыгнуть снова – сложней, рискованней, раздвигая границы правил и возможностей.

Впрочем, Николай Янавичюс беспокоился не слишком. Даже за самого рискового экстремала многое решает инстинкт. Для того чтобы переступить через край, куража недостаточно.

Повесив трубку, лжеинструктор заглянул в зеркало, висевшее в темном коридоре. Он постарался увидеть себя глазами Светы, девушки из той самой группы, в которой начинал обучение Стемнин. Увидеть получилось, восхититься – нет.

 

 

Веселые голоса перекрывали тарахтение мотора. Пять минут назад из снежной пыли вынырнула последняя машина, и компания в полном сборе набилась в «кукурузник». Хохот, хлопки ладоней, горящие глаза – удачное бегство от погони сделало то, чего не смогли бы сделать несколько часов застолья.

– Из Бори, однако, четкий румын или цыган!

– А я не знал, что Валера может водить как Шумахер‑самоубийца.

– Галка, слышь, у тебя друзья – бандиты! Из них шайку сбивать да киоски грабить. И, кстати, скажи мне, кто твой друг…

– Наконец‑то догадался… Ты на своих посмотри – эти вообще охотники за скальпами.

Галина добиралась до аэродрома тоже с приключениями. Утром, выйдя из подъезда, она обнаружила, что от четырех колес на ее «альмере» осталось всего два, она даже успела увидеть зад отъезжающей «Газели» и половину заляпанного грязью номера. Ее новенькая «альмера» опиралась на два обрезка бруса, напоминая безногого инвалида. Запаска имелась всего одна, и Галина поняла, что никакого торжества сегодня не будет. Она не могла решить, огорчаться или радоваться. Прыжок с самолета в честь развода – ну что тут приятного? Одно наказание к другому. Не то чтобы она сходила с ума из‑за расставания с мужем или очень уж боялась полета, – сам способ отметить развод казался ей чрезвычайно странным. Но кража колес с новой машины! С покрасневшим от гнева лицом она огляделась. На улице мирно спали десятки автомобилей, и надо же было выбрать для преступления именно ее! Теперь придется подняться в квартиру, вызвать милицию, ждать, объясняться, писать какие‑то заявления, подписывать протоколы. Никого, скорей всего, не поймают, но морока неизбежна. Выругавшись шепотом, Галя горестно вздохнула и направилась обратно к подъезду, как вдруг рядом лихо затормозил маленький джип, и в окошко высунулась веселая распаренная голова.

– Мадам! Ваши гвардейцы прибыли, можем стартовать.

Голова была общеизвестная и принадлежала дружку Максима, Гришке Пузанову, майору войск радиационной, химической и биологической защиты, хозяину ЧОПа «Гризли» и большому любителю всех мужских удовольствий: охоты, бани, шашлыков и автогонок.

– Боюсь, Гриша, сегодня мадам обречена вести оседлый образ жизни. – Галина с горечью показала на искалеченный автомобиль. – Главное, минуты две назад, кажется, я видела угонщиков.

– Ты? Видела? Так что ж мы тут время теряем! Номер запомнила? Садись! Быстрей! Быстрей!

Клацнула дверь, джип обжег протекторами снежную дорогу. В машине оказался еще один друг мужа, Славик, егоза и хохотун. Галя повеселела – теперь она не одна. Она как раз рассказывала мужчинам, что воры спасли ее от прыжка с самолета, когда Славик резко ткнул в стекло и сказал:

– Ни фига не спасли. Вот они.

Заметив преследователей, «Газель» юркнула во дворы, потом выскочила в переулок и рванула в сторону набережных. Да только мыслимое ли дело «Газели» тягаться с Пузановским джипом!

Через пять минут погони похитителей прижали к бордюру, и майор, размахивая пистолетом, вытаскивал из кабины вусмерть перепуганного бородача.

– И что? Они вернули колеса? – спросила у Пузанова Рената Катасонова.

– Не просто вернули. Они их сами поставили на место, да еще машину почистили! – самодовольно прокричал майор, сидевший напротив Стемнина. – К тому же мы захватили трофей – свинтили у них оба номера.

– Почему не колеса?

– Да на что мне колеса от «Газели»?

– А на что тебе номера?

– Это не мне. Это им урок.

– Все понимаю. Развод? Чудесно. Колеса воруют – очаровательно. Погоня – превосходно! Но зачем, объясните мне бога ради, нужно еще бросаться с самолета? – сказала Галя, вызвав очередной гомерический припадок у компании в шлемах.

– Галина! Вы все поймете в полете, – отвечал инструктор Николай, не присоединившийся к общему веселью. – В полете вообще много понимаешь по‑другому. Даже слово «развод» станет другим.

– Как это другим?

– Считайте, другого цвета. Или другим на вкус. А может, вообще исчезнет, так сказать, из лексикона.

Стемнин смотрел на двух расстающихся сегодня людей, с которыми успел познакомиться на занятиях и тренировках, и никак не мог понять, что они разводятся. «Если такие добрые, чуткие, близкие люди расходятся, какова цена этим союзам? Зачем вообще устраивать свадьбы, венчаться, оформлять какие‑то документы, если через десять или сколько там лет даже такие гали с максимами становятся чужими? Зачем делать вид, что это навсегда?»

И в самом деле воздух в самолете был заряжен дружелюбием, еще более ярким от тревоги. Настроение было скорее предсвадебным, чем предразлучным. Но ошибки не было: перед полетом Стемнин своими глазами видел формалиново‑серые листки свидетельств о разводе.

Шинкуя пропеллером стужу, самолет набрал нужную высоту, и Николай поманил Стемнина: он должен был страховать парашютистов у люка. Зимнее солнце пробило брешь в борту самолета. Лязгали крючки, заметалась прядь волос, выбившаяся у Гали из‑под шлема, утихли смешки.

– Третий пошел! Приготовиться Максиму и Гале!

Расстающиеся прыгали в тандеме. Ведущим был многоопытный Максим.

– Я рядом. Все будет хорошо. – Он потихоньку просунул эти слова под край шлема, прижимаясь к ней. – Ничего не бойся.

– И за борт ее бросает в набежавшую волну, – пропела Галя, и они прыгнули.

Обожгло и смыло свежестью жуть – еще до того, как она услышала над собой торопливое трепетание «медузы». Трех минут падения – еще до того, как «медуза» вытянула «крыло», – ей хватило, чтобы понять, какой смысл был и в этом прыжке, и в жизни. Она почувствовала всем подобравшимся нутром, что они с мужем не расстаются, что самое главное – доверие и поддержка – остаются с ними навсегда. И то, что она на земле числила безвременно умершим, здесь, в морозном трехкилометровом вздохе неба, оказалось живым, невредимым, вечным. Наконец рыжий шелк крыла повалил их с Максимом в снег и прокатил метра четыре – румяных, смеющихся, снова влюбленных, хотя бы на это мгновение.

 

 

Разноцветные купола, сверху похожие на крыши фантастических летающих домов, вразнобой тянулись к белым полям. Миссия была выполнена, по крайней мере миссия Стемнина. Теперь, как и уговаривались, они с Колей должны прыгнуть с пяти тысяч метров. Конечно, бывший преподаватель не напрыгал даже на сертификат категории В, то есть не набрал пятидесяти прыжков, но Янавичюс был уверен, что Стемнин готов. На сей раз они могли находиться в свободном полете по меньшей мере двадцать минут. За четверть часа свободного полета небо становится твоей стихией и можно понять, камень ты или идея, мясо или дух. Точнее, почувствовать, что никаких противоречий здесь нет. По крайней мере, так утверждал Николай. В опустевшем салоне «кукурузника» потемнело – еще и потому, что никто больше не гомонил, не кричал и не смеялся. Николай смотрел себе под ноги, думал о чем‑то, похоже, никак не связанном с полетами.

«Слишком много опыта и привычки, – думал Стемнин, поглядывая на инструктора. – Так даже небо становится приземленным. Не земля поднимается, а… Да и земля от привычки – не земля, не планета, а так… место пребывания. Автобусная остановка, забор детского сада, духота в вагоне метро. А что делать, если к полетам привыкаешь?» Они летели над облаками, звук двигателя изменился, вернее, перестал привлекать к себе внимание.

– Ну, с Богом, – вдруг произнес Николай, не глядя на Стемнина, и тряхнул головой.

Бывший преподаватель немного удивился – таких оборотов от инструктора никто не слыхивал. Но спрашивать ни о чем не стал. Надел маску. Через минуту он прыгнул первым. Жалко, облака лежали внизу не сплошь, а островками, и Стемнин опасался, что пролетит мимо. Под ложечкой теснило холодным оловом – страх, восторг или их алхимический сплав. Надвигались пухлые туманы, сквозь которые проглядывали коричневатые перелески. Как раз в тот момент, когда Стемнин, пропорол влажно‑морозное облако, его обогнала ныряющая фигура. Стемнин сложил руки и ноги, стараясь поскорей прорезать высоту и догнать Колю. Он ловил глазами вспышку парашюта, но не поймал. Начиналась та часть полета, когда скорость и время приближения к земле оценивает только рассудок. Тряхнуло за плечи, как тряпичную куклу. Где же Николай?

Стемнин увидел его за несколько секунд до приземления. Неподвижное пятно на снегу метрах в семидесяти. Рядом колыхался, бился о снег куцый лоскут шелка. Срывая на бегу лямки, Стемнин бежал по полю, проваливаясь по колено в снег. Николай лежал на боку, судорожно сжимая пальцами стропу. Очевидно, основной парашют не раскрылся, он падал на запаске.

– Николай! Коля! Ну чего ты, скажи что‑нибудь! Слышишь?

Стемнин хотел было встряхнуть тело, но сообразил, что могут быть переломы и встряска дела не улучшит. Он осторожно отнял маску от обветренного лица. Николай дышал прерывисто, с трудом.

Снег, вихры мертвого сухостоя, перелесок в полукилометре. Ни домов, ни дороги поблизости. Как звонить на аэродром? Как связаться с самолетом? Стемнин был знаком и с летчиком, и с техниками, и с другими инструкторами, и с девчонками, укладывавшими парашюты, но не знал ни одного телефонного номера. Сняв перчатку, он потыкал пальцами по кнопкам. Паша? Гоша? Мама? Нет, будет долго и с лишними объяснениями. Чумелин, вот кто нужен. К счастью, мерцающая лесенка на экране показывала: слабенький сигнал есть. Набирая номер, Стемнин молил телефон: лови же, лови!

– Слушаю, Илья Константинович.

– Тимур Вадимович! Можете говорить? У нас ЧП.

Он коротко прокричал, что произошло, Чумелин так же коротко ответил:

– Не выключай телефон. Через пару минут запеленгуем, определим твои координаты. Найдем контакты в Крятово, они прибудут побыстрей. Если человек транспортабелен, дождетесь спасателей на аэродроме. Разговаривай с ним все время. От твоих слов зависит много… Да сам не замерзни. Все, отбой.

Далекий шум трассы, тело постанывающего инструктора, накрытое для тепла шелком. Сколько времени прошло? Полчаса? Час? Полтора? Стемнин подпрыгивал вокруг лежащего как шаман, не замечая каменеющих пальцев, раскаленной морозом дужки очков, и непрерывно говорил. Он рассказал Николаю, который, вероятней всего, его не слышал, про Оксану, про увольнение из института, про письма и Валентина, про струнный квартет, про Варю и Вику. Стемнин пропускал подробности событий, имена, нарушал последовательность. Но все, что он говорил, – были мысли, которые он никому ни разу не передавал, обвинения, оправдания, словом, беспощадный суд над самим собой, пристрастный и все же справедливый. Он кричал, шептал, спешил.

– Это ведь мне нужно было разбиться, не тебе. Но знаешь, ты только, пожалуйста, живи, выздоравливай, я больше прыгать не буду. Вообще больше никого никогда не подведу. Тебе сейчас плохо, а я вообще мертвый, как вот эта трава, даже еще мертвей, потому что чувствую себя мертвым. Коля, ты дыши, ты оживешь – и я оживу. Мы оба выберемся, ты меня всему научил, не только тогда, но и сейчас. А она, бог с ней. Она не виновата. Не надо было доказывать, что я умею управлять чужими чувствами. Это мне наказание, по заслугам.

Губы плохо его слушались, но он верил, что, пока говорит, жизнь Николая не прервется. Глупая мысль, но она давала жизнь и ему. И вдруг, на середине фразы, не узнавая собственного сиплого крика, он заголосил трем темным фигуркам, показавшимся на краю поля: «Сюда! Э‑ге‑гей! Мы здесь!»

Это были люди с крятовского аэродрома: два техника и инструктор Женя. Оказывается, в километре от поля проходила бетонка, где они и оставили микроавтобус. Стонущего Николая бережно подняли на одеяле и вчетвером понесли к дороге.

– Значит, запаска у него сработала все же. Не сработала бы – сами понимаете. Трындец.

В машине было тепло, пальцы Стемнина ломило.

– Кто им парашюты укладывал?

– Девчонки, как водится, но…

– Гнать их всех, на пушечный выстрел не подпускать.

– Коля сам укладывал утром. У него был новый.

– Как его в автобусе везти? Не растрясем?

– А что ж, на снегу оставить? Ты вон, смотри, сам чуть не околел. Жень, налей ему.

Стемнина заставили выпить спирт из крышки от термоса. К общей радости присутствующих, он закашлялся.

– Странно все же… Такой опытный мастер.

Веки Николая вдруг задрожали, раскрылись, и зрачки напряженно вцепились в лицо Стемнина. Инструктор промычал что‑то, дернулась рука. Потом глаза снова закрылись.

– Ниче‑ниче, Колян, сейчас тебя в госпиталь, там мигом подштопают, и думать забудешь, – ласково забормотал один из техников, осторожно погладив лежащего по куртке. – У, епт, да он мокрый.

– Ну так что ж, – возразил второй. – Ты бы тоже наделал, даже без прыжка, я прав?

– Не …зди. Хорошо, что сейчас, а не в поле.

Внутри Стемнина кто‑то кричал: «Не хочу! Не надо!» – унижение беспомощностью казалось страшней боли. В комнате наливался полумрак, прожигаемый двумя сигаретными огоньками.

– Чёй‑то водкой пахнет, никто не слышит?

– С какой радости?

– С такой радости, идиот, что ты весь спирт на Колю пролил. Или, конечно, возможен вариант, что он мочится водкой.

Лицо Николая вдруг исказилось попыткой улыбки.

– Быстро гасите сигареты, ослы! – завопил Женя. – Мало ему разбиться, вы его еще поджарить хотите?

Свистя длинными лопастями и взбивая жемчужную поземку, на поле сел московский вертолет – наверняка Чумелин пустил в ход свои связи. Заспиртованного Николая положили на носилки вместе с парашютом. Взяли и Стемнина. Перед тем как на лицо инструктора положили кислородную маску, Николай, глядя на бывшего преподавателя, еле слышно пробормотал:

– Спасибо… за слова…

– Бредит, – констатировал пожилой санитар. – Уже хорошо. Витя, мы готовы. Давай в пятнадцатую.

– А запах какой знакомый!

– Продегустируй. Молодой человек, подвиньтесь, сейчас укольчик сообразим.

Вертолет качнулся и оторвался от земли. Поплыли внизу синеющие поля, крыши дач и деревень, дороги, снег серый, белый, никотиновый придорожный. Смена картин напоминала ледоход на бескрайней печальной реке. Наконец в вечерней дали заслезилась долина мигающих огней. Уже нельзя было разглядеть лица лежащего Николая, когда, слегка присев на левый полоз, вертолет приземлился на площадке пятнадцатой городской больницы. Суета, фигуры санитаров с каталкой, светло‑серые стены приемного покоя.

Стемнин долго сидел на обитой коричневым ледерином скамье. Время от времени дверь распахивалась, с улицы являлись озабоченные люди, иногда тарахтели колесики каталок, слышались причитания, потом опять делалось тихо. Шаркали тапки пожилой нянечки, которую невозможно было уже ничем не удивить, не расстроить, не обрадовать.

Наконец он не выдержал и пошел к стеклянному окошку. За продырявленным стеклом сидела молодая женщина и записывала что‑то в журнал под неутихающие звонки трех телефонов. Дождавшись, когда она допишет и закончит очередной разговор, Стемнин постучал в окошко и сказал, что сопровождает Николая Янавичюса, доставленного на вертолете, и очень беспокоится о его состоянии.

– Вы кто, родственник? – спросила женщина, подняв на него усталые глаза (он подумал, что глаза у женщины раза в два старше ее самой).

– Нет, я – ученик.

Взгляд женщины слегка помолодел от недоумения. Она больше ни о чем не спросила, сняла трубку одного из телефонов.

– Врач сказал, позвоночник цел. Два ребра повреждены, трещина в правом предплечье. Видимо, болевой шок. Но жизни ничто не угрожает, внутренние органы целы. Конечно, будут еще анализы… Сотрясения мозга нет. Просил не сообщать матери. Пока в хирургическом отделении. Часы приема – вон там, на стенде.

Стемнин благодарил женщину сквозь исцарапанное сотнями страхов стекло так, словно спасли именно его жизнь. Дорогу домой он не помнил.


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.072 сек.)