АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

XXXVIII 5 страница

Читайте также:
  1. LXXXVIII
  2. XXXVIII
  3. XXXVIII
  4. XXXVIII
  5. XXXVIII 1 страница
  6. XXXVIII 2 страница
  7. XXXVIII 2 страница
  8. XXXVIII 3 страница
  9. XXXVIII 3 страница
  10. XXXVIII 4 страница
  11. XXXVIII 4 страница
Григорий Мелехов пять суток прожил в Татарском, за это время посеялсебе и теще несколько десятин хлеба, а потом, как только из сотни пришелисхудавший от тоски по хозяйству, завшивевший Пантелей Прокофьевич, - сталсобираться к отъезду в свою часть, по-прежнему стоявшую по Чиру. Кудиновсекретным письмом сообщил ему о начавшихся переговорах с командованиемСердобского полка, попросил отправиться, принять командование дивизией. В этот день Григорий собрался ехать в Каргинскую. В полдень повел кДону напоить перед отъездом коня и, спускаясь к воде, подступившей подсамые прясла огородов, увидел Аксинью. Показалось ли Григорию, или она насамом деле нарочно мешкала, лениво черпая воду, поджидая его, но Григорийневольно ускорил шаг, и за короткую минуту, пока подошел к Аксиньевплотную, светлая стая грустных воспоминаний пронеслась перед ним... Аксинья повернулась на звук шагов, на лице ее - несомненно, притворное- выразилось удивление, но радость от встречи, но давняя боль выдали ее.Она улыбнулась такой жалкой, растерянной улыбкой, так не приставшей еегордому лицу, что у Григория жалостью и любовью дрогнуло сердце. Ужаленныйтоской, покоренный нахлынувшими воспоминаниями, он придержал коня, сказал: - Здравствуй, Аксинья дорогая! - Здравствуй. В тихом голосе Аксиньи прозвучали оттенки самых чужеродных чувств - иудивления, и ласки, и горечи... - Давно мы с тобой не гутарили. - Давно. - Я уж и голос твой позабыл... - Скоро! - А скоро ли? Григорий держал напиравшего на него коня под уздцы, Аксинья, угнувголову, крючком коромысла цепляла ведерную дужку, никак не могла зацепить.С минуту простояли молча. Над головами их, как кинутая тетивой, со свистомпронеслась чирковая утка. Ненасытно облизывая голубые меловые плиты,билась у обрыва волна. По разливу, затопившему лес, табунились белорунныеволны. Ветер нес мельчайшую водяную пыль, пресный запах с Дона,могущественным потоком устремлявшегося в низовья. Григорий перевел взгляд с лица Аксиньи на Дон. Затопленные водойбледноствольные тополя качали нагими ветвями, а вербы, опушенные цветом -девичьими сережками, пышно вздымались над водой, как легчайшие диковинныезеленые облака. С легкой досадой и огорчением в голосе Григорий спросил: - Что же?.. Неужели нам с тобой и погутарить не об чем? Что же тымолчишь? Но Аксинья успела овладеть собой; на похолодевшем лице ее уже недрогнул ни единый мускул, когда она отвечала: - Мы свое, видно, уж отгутарили... - Ой, ли? - Да так уж, должно быть! Деревцо-то - оно один раз в году цветет... - Думаешь, и наше отцвело? - А то нет? - Чудно все это как-то... - Григорий допустил коня к воде и, глядя наАксинью, грустно улыбнулся. - А я, Ксюша, все никак тебя от сердцаоторвать не могу. Вот уж дети у меня большие, да и сам я наполовину седойсделался, сколько годов промеж нами пропастью легли... А все думается отебе. Во сне тебя вижу и люблю доныне. А вздумаю о тебе иной раз, начнувспоминать, как жили у Листницких... как любились с тобой... и отвоспоминаний этих... Иной раз, вспоминаючи всю свою жизнь, глянешь, - аона как порожний карман, вывернутый наизнанку... - Я тоже... Мне тоже надо идтить... Загутарились мы. Аксинья решительно подняла ведра, положила на выгнутую спину коромыслапокрытые вешним загаром руки, было пошла в гору, но вдруг повернулась кГригорию лицом, и щеки ее чуть приметно окрасил тонкий, молодой румянец. - А ить, никак, наша любовь вот тут, возле этой пристани и зачиналась,Григорий. Помнишь? Казаков в энтот день в лагеря провожали, - заговорилаона, улыбаясь, и в окрепшем голосе ее зазвучали веселые нотки. - Все помню! Григорий ввел коня на баз, поставил к яслям. Пантелей Прокофьевич, послучаю проводов Григория с утра не поехавший боронить, вышел из-под навесасарая, спросил: - Что же, скоро будешь трогаться? Зерна-то дать коню? - Куда трогаться? - Григорий рассеянно взглянул на отца. - Доброго здоровья! Да на Каргины-то. - Я нынче не поеду! - Что так? - Да так... раздумал... - Григорий облизал спекшиеся от внутреннегожара губы, повел глазами по небу. - Тучки находят, должно, дождь будет, амне какой же край мокнуть по дождю? - Краю нет, - согласился старик, но не поверил Григорию, так какнесколько минут назад видел со скотиньего база его и Аксинью,разговаривавших на пристаньке. "Опять ухажи начались, - с тревогой думалстарик. - Опять как бы не пошло у него с Натальей наперекосяк... Ах, тудыего мать с Гришкой! И в кого он такой кобелина выродился? Неужели в меня?"Пантелей Прокофьевич перестал отесывать топором березовый ствол надрожину, поглядел в сутулую спину уходившего сына и, наскоро порывшись впамяти, вспомнил, каким сам был смолоду, решил: "В меня, чертяка! Ажникпревзошел отца, сучий хвост! Побить бы его, чтобы сызнова не начиналморочить Аксинье голову, не заводил смятения промеж семьи. Дак как егопобить-то?" В другое время Пантелей Прокофьевич, доглядев, что Григорийразговаривает с Аксиньей вдвоем, наиздальке от людей, не задумался быпотянуть его вдоль спины чем попадя, а в этот момент - растерялся, ничегоне сказал и даже виду не подал, что догадался об истинных причинах,понудивших Григория внезапно отложить отъезд. И все это - потому, чтотеперь Григорий был уже не "Гришкой" - взгальным молодым казаком, акомандиром дивизии, хотя и без потопов, но "генералом", которомуподчинялись тысячи казаков и которого все называли теперь не иначе какГригорием Пантелеевичем. Как же мог он, Пантелей Прокофьевич, бывшийвсего-навсего в чине урядника, поднять руку на генерала, хотя бы и родногосына? Субординация не позволяла Пантелею Прокофьевичу даже помыслить обэтом, и оттого он чувствовал себя в отношении Григория связанно, как-тоотчужденно. Всему виной было необычайное повышение Григория! Даже напахоте, когда третьего дня Григорий сурово окрикнул его: "Эй, чего ротраззявил! Заноси плуг!.." - Пантелей Прокофьевич стерпел, слова в ответ несказал... За последнее время они как бы поменялись ролями: Григорийпокрикивал на постаревшего отца, а тот, слыша в голосе его команднуюхрипотцу, суетился, хромал, припадая на искалеченную ногу, старалсяугодить... "Дождя напужался! А его, дождя-то, и не будет, откель ему быть, когдаветер с восходу и единая тучка посередь неба мельтешится! ПодсказатьНаталье?" Озаренный догадкой, Пантелей Прокофьевич сунулся было в курень, нораздумал; убоявшись скандала, вернулся к недотесанной дрожине... А Аксинья, как только пришла домой, опорожнила ведра, подошла кзеркальцу, вмазанному в камень печи, и долго взволнованно рассматриваласвое постаревшее, но все еще прекрасное лицо. В нем была все та жепорочная и манящая красота, но осень жизни уже кинула блеклые краски нащеки, пожелтила веки, впряла в черные волосы редкие паутинки седины,притушила глаза. Из них уже глядела скорбная усталость. Постояла Аксинья, а потом подошла к кровати, упала ничком и заплакалатакими обильными, облегчающими и сладкими слезами, какими не плакаладавным-давно. Зимою над крутобережным скатом Обдонской горы, где-нибудь над выпуклойхребтиной спуска, именуемого в просторечье "тиберем", кружат, воют знобкиезимние ветры. Они несут с покрытого голызинами бугра белое крошево снега,сметают его в сугроб, громоздят в пласты. Сахарно искрящаяся на солнце,голубая в сумерки, бледно-сиреневая по утрам и розовая на восходе солнцаповиснет над обрывом снежная громадина. Будет она, грозная безмолвием,висеть до поры, пока не подточит ее из-под исподу оттепель или,обремененную собственной тяжестью, не толкнет порыв бокового ветра. Итогда, влекомая вниз, с глухим и мягким гулом низринется она, сокрушая насвоем пути мелкорослые кусты терновника, ломая застенчиво жмущиеся посклону деревца боярышника, стремительно влача за собой кипящий,вздымающийся к небу серебряный подол снежной пыли... Многолетнему чувству Аксиньи, копившемуся подобно снежному наносу,нужен был самый малый толчок. И толчком послужила встреча с Григорием, еголасковое: "Здравствуй, Аксинья дорогая!" А он? Он ли не был ей дорог? Не онем ли все эти годы вспоминала она ежедневно, ежечасно, в навязчивыхмыслях возвращаясь все к нему же? И о чем бы ни думала, что бы ни делала,всегда неизменно, неотрывно в думках своих была около Григория. Так ходитпо кругу в чигире слепая лошадь, вращая вокруг оси поливальное колесо... Аксинья до вечера пролежала на кровати, потом встала, опухшая от слез,умылась, причесалась и с лихорадочной быстротой, как девка передсмотринами, начала одеваться. Надела чистую рубаху, шерстяную бордовуююбку, покрылась, мельком взглянула на себя в зеркальце, вышла. Над Татарским сизые стояли сумерки. Где-то на разливе полой водытревожно гагакали казарки. Немощно бледный месяц вставал из-под обдонскихтополей. На воде лежала волнующаяся рябью зеленоватая стежка лунногосвета. Со степи еще засветло вернулся табун. По базам мычали не наевшиесямолодой зеленки коровы. Аксинья не стала доить свою корову. Она выгнала иззакута белоноздрого телка, припустила его к матери, и телок жадно приросгубами к тощему вымени, вертя хвостом, напряженно вытянув задние ноги. Дарья Мелехова только что подоила корову и с цедилкой и ведром в рукенаправилась в курень, как ее окликнули из-за плетня: - Даша! - Кто это? - Это я, Аксинья... Зайди зараз ко мне на-час. - Чего это я тебе понадобилась? - Дюже нужна! Зайди! Ради Христа! - Процежу вот молоко, зайду. - Ну так я погожу тебя возле база. - Ладно! Спустя немного Дарья вышла. Аксинья ждала ее возле своей калитки. ОтДарьи исходил теплый запах парного молока, запах скотиньего база. Онаудивилась, увидев Аксинью не с подоткнутым подолом, а разнаряженную,чистую. - Рано ты, соседка, управилась. - Моя управа короткая без Степана. Одна корова за мной, почти нестряпаюсь... Так, всухомятку что-нибудь пожую - и все... - Ты чего меня кликала? - А вот зайди ко мне в курень на-час. Дело есть... Голос Аксиньи подрагивал. Дарья, смутно догадываясь о цели разговора,молча пошла за ней. Не зажигая огня, Аксинья, как только вошла в горенку, открыла сундук,порылась в нем и, ухватив руку Дарьи своими сухими и горячими руками,стала торопливо надевать ей на палец кольцо. - Чего это ты? Это, никак, кольцо? Это мне, что ли?.. - Тебе! Тебе. От меня... в память... - Золотое? - деловито осведомилась Дарья, подходя к окну, при тускломсвете месяца рассматривая на своем пальце колечко. - Золотое. Носи! - Ну, спаси Христос!.. Чего нужно, за что даришь? - Вызови мне... вызови Григория вашего. - Опять, что ли? - Дарья догадчиво улыбнулась. - Нет, нет! Ой, что ты! - испугалась Аксинья, вспыхнув до слез. - Мне сним погутарить надо об Степане... Может, он ему отпуск бы исхлопотал... - А ты чего же не зашла к нам? Там бы с ним и погутарила, раз у тебя донего дело, - съехидничала Дарья. - Нет, нет... Наталья могет подумать... Неловко... - Ну уж ладно, вызову. Мне его не жалко! Григорий кончил вечерять. Он только что положил ложку, обсосал и вытерладонью смоченные взваром усы. Почувствовал, что под столом ноги егокасается чья-то чужая нога, повел глазами и заметил, как Дарья чутьприметно ему мигнула. "Ежели она мною покойного Петра хочет заменить и зараз что-нибудьскажет про это, - побью! Поведу ее на гумно, завяжу над головою юбку ивыпорю, как суку!" - озлобленно подумал Григорий, все это время хмуропринимавший ухаживания невестки. Но, вылезши из-за стола и закурив, он неспеша пошел к выходу. Почти сейчас же вышла и Дарья. Проходя в сенцах мимо Григория, на лету прижавшись к нему грудью,шепнула: - У, злодеюка! Иди уж... Кликала тебя. - Кто? - дыхом спросил Григорий. - Она. Спустя час, после того как Наталья с детьми уснула, Григорий в наглухозастегнутой шинели вышел с Аксиньей из ворот астаховского база. Они молчапостояли в темном проулке и так же молча пошли в степь, манившуюбезмолвием, темнотой, пьяными запахами молодой травы. Откинув полу шинели,Григорий прижимал к себе Аксинью и чувствовал, как дрожит она, каксильными редкими толчками бьется под кофтенкой ее сердце...

LI

На другой день, перед отъездом Григорий коротко объяснился с Натальей.Она отозвала его в сторону, шепотом спросила: - Куда ночью ходил? Откель это так поздно возвернулся? - Так уж и поздно! - А то нет? Я проснулась - первые кочета кричали, а тебя ишо все небыло... - Кудинов приезжал. Ходил к нему по своим военным делам совет держать.Это - не твоего бабьего ума дело. - А чего же он к нам не заехал ночевать? - Спешил в Вешки. - У кого же он остановился? - У Абощенковых. Они ему какой-то дальней родней доводются, никак. Наталья больше ни о чем не спросила. Заметно было в ней некоеколебание, но в глазах посвечивала скрытность, и Григорий так и не понял -поверила или нет. Он наскоро позавтракал. Пантелей Прокофьевич пошел седлать коня, аИльинична, крестя и целуя Григория, зашептала скороговоркой: - Ты бога-то... бога, сынок, не забывай! Слухом пользовались мы, что тыкаких-то матросов порубил... Господи! Да ты, Гришенька, опамятуйся! У тебяить вон, гля, какие дети растут, и у энтих, загубленных тобой, тоже,небось, детки поостались... Ну как же так можно? В измальстве какой ты былласковый да желанный, а зараз так и живешь со сдвинутыми бровями. У тебяуж, гляди-кось, сердце как волчиное исделалось... Послухай матерю,Гришенька! Ты ить тоже не заговоренный, и на твою шею шашка лихогочеловека найдется... Григорий невесело улыбнулся, поцеловал сухую материнскую руку, подошелк Наталье. Та холодно обняла его, отвернулась, и не слезы увидел Григорийв сухих ее глазах, а горечь и потаенный гнев... Попрощался с детишками,вышел... Придерживая стремя ногой, держась за жесткую конскую гриву, почему-топодумал: "Ну вот, опять по-новому завернулась жизня, а на сердце все также холодновато и пусто... Видно, и Аксютка зараз не сумеет заслонить этупустоту..." Не оглядываясь на родных, толпившихся возле ворот, он шагом поехал поулице и, проезжая мимо астаховского куреня, искоса поглядывая на окна,увидел в просвете крайнего в горнице окна Аксинью. Она, улыбаясь, махнулаему расшитой утиркой и сейчас же скомкала ее, прижала ко рту, кпотемневшим от бессонной ночи глазницам... Григорий поскакал шибкой полевой рысью. Выбрался на гору и тут увиделна летнем шляху медленно подвигавшихся навстречу ему двух всадников иподводу. В верховых узнал Антипа Бреховича и Стремянникова - молодогочерненького и бойкого казачишку с верхнего конца хутора. "Битых везут", -догадался Григорий, поглядывая на бычиную подводу. Еще не поравнявшись сказаками, спросил: - Кого везете? - Алешку Шамиля, Томилина Ивана и Якова Подкову. - Убитые? - Насмерть! - Когда? - Вчера перед закатом солнца. - Батарея целая? - Целая. Это их, батарейцев-то наших, отхватили красные на квартире вКалиновом Углу. А Шамиля порубили так... дуриком! Григорий снял папаху, слез с коня. Подводчица, немолодая казачка сЧира, остановила быков. На повозке рядком лежали зарубленные казаки. Неуспел Григорий подойти к ней, как ветерком уже нанесло на негосладковато-приторный запах. Алешка Шамиль лежал в середине. Синийстаренький чекменишка его был распахнут, холостой рукав был подложен подразрубленную голову, а култышка давным-давно оторванной руки, обмотаннаягрязной тряпочкой, всегда такая подвижная, была судорожно прижата квыпуклому заслону бездыханной груди. В мертвом оскале белозубогоАлешкиного рта навек застыла лютая злоба, но полубеневшие глаза глядели насинее небо, на проплывавшее над степью облачко со спокойной и, казалось,грустной задумчивостью... У Томилина лицо было неузнаваемо; да, собственно, и лица-то не было, атак, нечто красное и бесформенное, наискось стесанное сабельным ударом.Лежавший на боку Яков Подкова был шафранно-желт, кривошей, оттого что емупочти начисто срубили голову. Из-под расстегнутого ворота защитнойгимнастерки торчала белая кость перерубленной ключицы, а на лбу, повышеглаза, черной лучистой прозвездью кровенел пулевой надрез. Кто-то изкрасноармейцев, видимо, сжалившись над трудно умиравшим казаком, выстрелилв него почти в упор, так что даже ожог и черные пятнышки порохового запалаостались на мертвом лице Якова Подковы. - Ну что же, братцы, давайте помянем своих хуторян, покурим за упокойих, - предложил Григорий и, отойдя в сторону, отпустил подпруги на седле,разнуздал коня и, примотав повод к левой передней ноге его, пустилпощипать шелковистой, стрельчато вытянувшейся зеленки. Антип и Стремянников охотно спешились, стреножили коней, пустили напопас. Прилегли. Закурили. Григорий, поглядывая на клочковатошерстого, ещене вылинявшего быка, тянувшегося к мелкому подорожнику, спросил: - А Шамиль как погиб? - Веришь, Пантелевич, - через свою дурь! - Как? - Да видишь, как оно получилось, - начал Стремянников. - Вчера, солнцес полден, выехали мы в разъезд. Платон Рябчиков сам послал нас подкомандой вахмистра... Чей он, Антип, вахмистр наш, с каким вчера ездили? - А чума его знает! - Ну да черт с ним! Он - незнакомый нам, чужой сотни. Да-а-а... Сталбыть, едем мы себе, четырнадцать нас казаков, и Шамиль с нами. Он вчеравесь день был веселый такой, значится, сердце его ничего ему не моглоподсказать! Едем, а он култышкой своей мотает, повод на луку кинул игутарит: "Эх, да когда уж наш Григорий Пантелев приедет! Хучь бы выпить сним ишо да песенки заиграть!" И так, покеда доехали до Латышевского бугра,все раздишканивал: Мы по горочкам летали Наподобье саранчи. Из берданочков стреляли, Все - донские казачки! И вот таким манером съехали мы - это уже возле ажник Топкой балки - влог, а вахмистр и говорит: "Красных нигде, ребята, не видать. Они, должно,ишо из слободы Астаховой не выгружались. Мужики - они ленивые рановставать, небось, досе полуднуют, хохлачьих курей варют-жарют. Давайте имы трошки поотдохнем, а то уж и кони наши взмокрели". - "Ну, что ж,говорим, ладно". И вот спешились, лежим на траве, одного дозорного выслалина пригорок. Лежим, гляжу, Алешка покойник возля своего коня копается,чересподушечную подпругу ему отпущает. Я ему говорю: "Алексей, ты быподпруги-то не отпущал, а то, не дай бог такого греха, прийдется естренновыступать, а ты когда ее подтянешь, подпругу-то, своей калекой-рукой?" Ноон оскаляется: "Ишо скорей тебя управлюсь! Ты чего меня, кужонок зеленый,учишь?" Ну, с тем ослобонил подпругу, коня разнуздал. Лежим, кто курит,кто сказочками займается, а кто дремлет. А дозорный-то наш тем часом тожепридремал. Лег - туды ж его в перемет! - под кургашек и сны пущает. Толькослышу - вроде издалека конь пырснул. Лень мне было вставать, но все ж такивстал, вылез из того лога на бугор. Глядь, а с сотейник от нас по низубалочки красные едут. Попереди у них командир на гнедом коне. Конь подним, как илев. И дисковый пулемет везут. Я тут кубырком в лог, шумлю:"Красные! По коням!" И они могли меня узрить. Зараз же слышим - команду уних там подают. Попадали мы на коней, вахмистр было палаш обнажил, хотел ватаку броситься. А где же там в атаку, коли нас - четырнадцать, а ихполусотня, да ишо пулемет при них! Кинулись мы верхи бечь, они былополосканули из пулемета, но только видют, что пулеметом им нас не посечь,затем что спасает нас балка. Тогда они пошли в угон за нами. Но у нас конирезвей, отскакали мы, сказать, на дан длиннику, упали с коней и зачаливесть отстрел. И только тут видим, что Алешки Шамиля с нами нету. А он,значит, когда поднялася томаха - к коню, черк целой рукой-то за луку, итолько ногой - в стремю, а седло - коню под пузо. Не вспопашился вскочитьна коня и остался Шамиль глаз на глаз с красными, а конь прибег к нам, изноздрей ажник полымем бьет, а седло под пузой мотается. Такой полохливыйзараз стал, что и человека не подпущает, храпит, как черт! Вот как Алексейдуба дал! Кабы не отпущал чересподушечную, - живой бы был, а то вот... -Стремянников улыбнулся в черненькие усики, закончил: - Он надысь всеигрывал: Уж ты, дедушка-ведмедюшка, Задери мою коровушку, - Опростай мою головушку... Вот ему и опростали ее, головушку-то... Лица не призначишь! Там из негокрови вышло, как из резаного быка... Посля, когда отбили красных, сбегли вэтот ложок, видим - лежит. А крови под ним - огромадная лужчина, весьподплыл. - Ну, скоро будем ехать? - нетерпеливо спросила подводчица, сдвигая сгуб кутавший от загара лицо головной платок. - Не спеши, тетка, в лепеши. Зараз доедем. - Как же не спешить-то? От этих убиенных такой чижелый дух идет, ажникс ног шибает! - А с чего же ему легкому духу быть? И мясу жрали покойники, и бабшшупали. А кто этими делами займается, энтот ишо и помереть не успеет, ауж зачинает приванивать. Гутарють, кубыть, у одних святых посля смертипарение идет, а по-моему - живая брехня. Какой бы святой ни был, а всеодно посля смерти, по закону естества, должно из него вонять, как изобчественного нужника. Все одно и они, святые-то, через утробу пищупримают, а кишок в них обретается положенные человеку от бога тридцатьаршин... - раздумчиво заговорил Антип. Но Стремянников неизвестно отчего вскипел, крикнул: - Да на черта они тебе нужны? Связался со святыми! Давай ехать! Григорий попрощался с казаками, подошел к повозке прощаться с мертвымихуторянами и только тут заметил, что они все трое разуты до боса, а трипары сапог подостланы голенищами им под ноги. - Зачем мертвых разули? - Это, Григорь Пантелевич, наши казаки учинили... На них, напокойниках-то, добрая обувка была, ну, в сотне и присоветовали: доброе сних посиять для энтих, у кого плохонькая на ногах справа, а плохонькуюпривезть в хутор. У покойников ить семьи есть. Ну детва ихняя и плохуюизносит... Аникушка так и оказал: "Мертвым ходить уж не придется и верхиездить - тоже. Дайте мне Алешкины сапоги, под ними подошва дюже надежная.А то я, покуда добуду с красного ботинки, могу от простуды окочуриться". Григорий поехал и, отъезжая, слышал, как между казаками возгоралсяспор. Стремянников звонким тенорком кричал: - Брешешь ты, Брехович! На то и батяня твой был Брех! Не было изказаков святых! Все они мужичьего роду. - Нет, был! - Брешешь, как кобель! - Нет, был! - Кто? - А Егорий-победоносец? - Тюууу! Окстись, чумовой! Да рази ж он казак? - Чистый донской, родом с низовой станицы, кубыть, Семикаракорской. - Ох, и гнешь! Хучь попарил бы спервоначалу. Не казак он! - Не казак? А зачем его при пике изображают? Дальше Григорий не слышал. Он тронул рысью, спустился в балочку и,пересекая Гетманский шлях, увидел, как подвода и верховые медленносъезжают с горы в хутор. Почти до самой Каргинской ехал Григорий рысью. Легонький ветерокпоигрывал гривой ни разу не запотевшего коня. Бурые длинные сусликиперебегали дорогу, тревожно посвистывали. Их резкий предостерегающийпосвист странным образом гармонировал с величайшим безмолвием,господствовавшим в степи. На буграх, на вершинных гребнях сбоку от дорогивзлетывали самцы-стрепеты. Снежно-белый, искрящийся на солнце стрепеток,дробно и споро махая крыльями, шел ввысь и, достигнув зенита в подъеме,словно плыл в голубеющем просторе, вытянув в стремительном лете шею,опоясанную бархатисто-черным брачным ожерелком, удаляясь с каждойсекундой. А отлетев с сотню саженей, снижался, еще чаще трепеща крылами,как бы останавливаясь на месте. Возле самой земли, на зеленом фонеразнотравья в последний раз белой молнией вспыхивало кипенно-горючееоперенье крыльев и гасло: стрепет исчезал, поглощенный травой. Призывное неудержимо-страстное "тржиканье" самцов слышалось отовсюду.На самом шпиле причирского бугра, в нескольких шагах от дороги, Григорийувидел с седла стрепетиный точок: ровный круг земли, аршина полтора впоперечнике, был плотно утоптан ногами бившихся за самку стрепетов. Нибылки не было внутри точка; одна серая пылица, испещренная крестикамиследов, лежала ровным слоем на нем, да по обочинам на сухих стебляхбурьяна и полыни, подрагивая на ветру, висели бледно-пестрые с розовымподбоем стрепетиные перья, вырванные в бою из спин и хлупейратоборствовавших стрепетов. Неподалеку вскочила с гнезда серенькая,невзрачная стрепетка. Горбясь, как старушонка, проворно перебирая ножками,она перебежала под куст увядшего прошлогоднего донника и, не решаясьподняться на крыло, затаилась там. Незримая жизнь, оплодотворенная весной, могущественная и полнаякипучего биения, разворачивалась в степи: буйно росли травы; скрытые отхищного человеческого глаза, в потаенных степных убежищах понималисьбрачные пары птиц, зверей и зверушек, пашни щетинились неисчислимымиостриями выметавшихся всходов. Лишь отживший свой век прошлогодний бурьян- перекати-поле - понуро сутулился на склонах, рассыпанных по степисторожевых курганов, подзащитно жался к земле, ища спасения, ноживительный, свежий ветерок, нещадно ломая его на иссохшем корню, гнал,катил вдоль и поперек по осиянной солнцем, восставшей к жизни степи. Григорий Мелехов приехал в Каргинскую перед вечером. Через Чирпереправился вброд; на стойле, около казачьей слободки, разыскалРябчикова. Наутро принял от него командование над разбросанными по хуторам частямисвоей 1-й дивизии и, прочитав последние присланные из штаба сводки,посоветовавшись со своим начштадивом Михаилом Копыловым, решил наступатьна юг до слободы Астахове. В частях ощущалась острая нехватка патронов. Необходимо было с боемдобыть их. Это и было основной целью того наступления, которое Григорийрешил предпринять. К вечеру в Каргинскую было стянуто три полка конницы и полк пехоты. Издвадцати двух ручных и станковых пулеметов, имевшихся в дивизии, решенобыло взять только шесть: на остальные не было лент. Утром дивизия пошла в наступление. Григорий, кинув где-то по дорогештаб, взял на себя командование 3-м конным полком, выслал вперед конныеразъезды, походным порядком тронулся на юг, направлением на слободуПономаревку, где, по сведениям разведки, сосредоточивались красноармейскиепехотные полки 101-й и 103-й, в свою очередь готовившиеся наступать наКаргинскую. Верстах в трех от станицы его догнал нарочный, вручил письмо отКудинова. "Сердобский полк сдался нам! Все солдатишки разоружены, человекдвадцать из них, которые было забухтели, Богатырев свел со света: приказалпорубить. Сдали нам четыре орудия (но замки проклятые коммунисты батарейцыуспели поснять); более 200 снарядов и 9 пулеметов. У нас - великоеликование! Красноармейцев распихаем по пешим сотням, заставим их битьсвоих. Как там у тебя? Да, чуть было не забыл, захвачены твоиземляки-коммунисты: Котляров, Кошевой и много еланских. Всем им наведутухлай по дороге в Вешки. Ежели дюже нуждаешься в патронах, сообщи с симподателем, вышлем штук 500. Кудинов." - Ординарца! - крикнул Григорий. Прохор Зыков подскакал тотчас же, но, видя, что на Григории лица нет,от испуга даже под козырек взял: - Чего прикажешь? - Рябчикова! Где Рябчиков? - В хвосте колонны. - Скачи! Живо его сюда! Платон Рябчиков, на рыси обойдя походную колонну, поравнялся сГригорием. На белоусом лице его кожа была вышелушена ветрами, усы и брови,припаленные вешним солнцем, отсвечивали лисьей рыжиной. Он улыбался, наскаку дымил цигаркой. Темно-гнедой конь, сытый телом, нимало не сдавший завесенние месяцы, шел под ним веселой иноходью, посверкивая нагрудником. - Письмо из Вешек? - крикнул Рябчиков, завидя около Григория нарочного. - Письмо, - сдержанно отвечал Григорий. - Примай на себя полк идивизию. Я выезжаю. - Ну что же, езжай. А что за спешка? Что пишут? Кто? Кудинов? - Сердобский полк сдался в Усть-Хопре... - Ну-у-у? Живем ишо? Зараз едешь? - Зараз. - Ну, с богом. Покеда вернешься, мы уже в Астаховом будем! "Захватить бы живым Мишку, Ивана Алексеева... Дознаться, кто Петраубил... и выручить Ивана, Мишку от смерти! Выручить... Кровь легла промежнас, но ить не чужие ж мы?!" - думал Григорий, бешено охаживая коняплетью, наметом спускаясь с бугра.

LII


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.003 сек.)