Проблема легитимности

Итак, если мы не хотим оказаться в плену у демократической мифологии, а, к сожалению, многие версии политической философии есть не что иное, как расширенные и софистицированные варианты демократического мифа, необходимо обратиться к изучению реальных демократических практик. Но сначала необходимо уточнить какой смысл мы будем вкладывать в термин “демократические практики”.

Каждое правительство может существовать достаточно долго только тогда, когда оно легитимно, то есть по крайней мере терпимо для значительного большинства подданных (заметим, что мы пока не имеем в виду никакой демократии)1. Очень трудно представить себе власть, которая существует исключительно благодаря постоянному насилию - для существования такой власти не хватило бы ресурсов обществ - ведь нельзя же приставить к каждому человеку по надсмотрщику (именно поэтому большие сомнения вызывают исторические реконструкции, основанные на идее тотального доминирования рабского труда. При рассмотрении конкретных исторических ситуаций немедленно выясняется, что такое положение дел если и существует, то очень недолго - рабы довольно быстро получают право иметь собственность, работать на стороне за оброк, отпускаются на свободу и т.д.)2.

Следовательно, правительство или господствующая элита должны в определенной мере всегда принимать во внимание интересы других групп и слоев общества, прежде всего обращая внимание на то, чтобы не подойти к опасному порогу потери легитимности. Но это можно сделать только в результате некоторого обмена информацией о положении дел с представителями этих групп и слоев. Фактически такой обмен информацией и учет требований выливается в систему переговоров, которые могут охватывать более или менее широкий круг проблем - подати, участие в военных действиях, введение новых законов и т.д. Степень институционализации таких переговоров может быть различный - от “молчаливого торга” в стиле Т. Шеллинга3, т.е. обмене значимыми и интерпретируемыми символами, без того, чтобы брать на себя какие-то обязательства по поддержанию контактов, до установления специальных институтов, обеспечивающих интеграцию мнения тех или иных групп населения в процесс принятия решений. В том случае, когда процесс переговоров с властью институционализирован, мы можем говорить о существовании демократических практик. Очень важно заметить, что, вообще говоря, власть может выступать для членов общества и как трансцендентный субъект (например, власть богов или духов), и в этом смысле некоторые религиозные практики в обществе, предполагающие переговоры с трансцендентными силами или контроль над ними, следует рассматривать как демократические практики (см. об этом ниже в Части II).

Понятно, что существование разрозненных демократических практик отнюдь не делает политическую систему демократической. Но если возникает система таких практик, покрывающая основные группы населения и вводимая в действие в случае обсуждения наиболее важных для общества проблем, то мы можем говорить о демократической политической системе. При этом предполагается, что демократическая практика затрагивает не только взаимоотношения власти и других социальных субъектов общества, но и взаимоотношения самих этих социальных субъектов - индивидуумов, групп, корпораций, политических партий и т.д.

Тем самым в центре нашего исследования демократии оказываются не выборы власти, не референдумы и не контроль за властью со стороны гражданского общества, как это имеет место в большинстве теорий демократии, а эффективная система переговоров между социальными субъектами, позволяющая поддерживать значительный запас легитимности политического режима.

В пользу такого понимания демократии говорит то, что традиционные критерии демократической теории в случае их формального выполнения (но в отсутствие эффективного управления) ни в какой степени не обеспечивают режиму легитимности, что и имеет своим результатом распад таких формально демократических режимов в результате народного возмущения, военных переворотов, коллапса экономики и т.п.

Собственно говоря, если такие события происходят, то это свидетельствует о том, что режим оказался не легитимным (и дело здесь совсем не в “вере в легитимность”), а следовательно, и не был демократическим по существу, а лишь формально именовался демократией.

Если мы согласимся с определением демократии как институционализированной системы переговоров между социальными группами, обеспечивающей легитимность режима4, то возникает и совершенно новый подход к типологии демократических режимов, основанной на анализе того, какие демократические практики используются и в каких случаях. А это, в свою очередь, требует создания типологии демократических практик.

Так как демократическая практика, по нашему определению, является институционализацией переговоров между социальными субъектами (быть может, переговоров молчаливых), то нам для исследования принципов функционирования реальной демократии необходим экскурс в теорию переговоров.

2. Теория переговоров.

Интерес к созданию теории переговоров возник в 50-60-х годах в связи с развитием новых методов в социальных науках, прежде всего теории игр5. Такой подход - со стороны метода, а не со стороны анализа содержания, наложил сильный отпечаток на создававшиеся теории. Фактически первые теории переговоров были основаны на метафоре торга - т.е. могли бы быть более или менее применены, скажем, для анализа поведения покупателей и продавцов на рынке, пытающихся придти к соглашению о цене.

Основными понятиями этой теории были уступки, скорость уступок и взаимное обучение. Такая метафоризация теории переговоров, распространяется на значительно более широкий круг переговорных проблем, чем торг на рынке или торг по поводу уровня заработной платы между профсоюзами и предпринимателями, на самом деле была совсем не безобидной - имплицитно предполагалось, что позиция может быть легко квантифицирована, а уступки, то есть ее изменение, также могут быть выражены численно. Естественными предположениями при такой концептуализации проблемы являются представления о взаимосвязи скорости уступок сторон и изменении характера этой взаимосвязи в процессе временного обучения.

Метафора торга обладала и несколькими другими очень неприятными особенностями - во-первых, торг - это игра с нулевой суммой - то, что выигрывает один, проигрывает другой. Между тем переговоры по самому своему смыслу - это (если использовать один язык теории игр) игра с ненулевой суммой. Различные исходы, вообще говоря, могут приводить как к взаимной выгоде, так и к общему проигрышу. Но и использование теории игр с ненулевой суммой несильно улучшает ситуацию. Метафора торга имплицитно предполагает симметричную ситуацию - собственно говоря, если бы у одной из сторон была бы эффективная стратегия, то нет никаких оснований ожидать, что эта же самая стратегия не может быть использована другой стороной. Тем самым любая “эффективная стратегия”, пусть и с учетом ненулевой суммы игры, оказывается фикцией, если нет каких-либо параметров асимметрии. Между тем даже анализ простейшего случая рыночного торга показывает, что асимметрий в ситуации достаточно - количество потенциальных покупателей и продавцов на рынке различно, различно время, которое могут потратить на торг продавец и покупатель и т.д., но в абстрактной теоретико-игровой постановке неясно как эти асимметрии принять во внимание. Можно, конечно, рассматривать асимметричные теоретико-игровые матрицы - но это лишь один из множества видов асимметрий - не менее важна, скажем, асимметрия в ресурсах, которые трудно учесть в рамках теории игр.

Примерно два десятилетия усилий по применению методов теории игр к исследованию переговоров привели ряд исследователей к мысли, что нужна иная концептуализация и другой выбор базисных метафор для того, чтобы эффективно анализировать реальные переговоры, которые могут быть многосторонними, охватывать широкий круг трудно сопоставимых проблем, касаться вопросов, в которых и ситуации и уступки чрезвычайно трудно или просто невозможно оценить количественно и т.п.6

Попытка такой кардинальной реконцептуализации связана прежде всего с именами Б. Зартмана7 и Дж. Уинэма8. Б. Зартман обратил внимание на то, что в переговорном процессе по сложным вопросам, как правило, можно выделить две фазы - 1) установление общей рамки соглашений и 2)определение деталей этого соглашения. При этом если метафора торга и подходит до какой-то степени для описания процесса переговоров относительно деталей, то установленные рамки, которая устраивает обе стороны - это своего рода изобретение, т.е. сугубо творческий когнитивный акт. Дж. Уинэм на примере анализа ряда крупных международных переговоров показал, что в неясной ситуации первая фаза многосторонних переговоров имеет исследовательский характер, являясь по существу совместным исследованием проблемы, что и определяет в основном институциональную структуру таких переговоров.

Такая реконцептуализация переговорного процесса ясно указывает на то, что необходимо исследовать преимущественно когнитивные механизмы взаимодействия сторон в процессе переговоров, существенной особенностью которых является интеграция знаний о ситуации в процессе взаимодействия. Теперь мы видим, насколько тесно теория переговоров оказывается связанной с общей теорией демократии. И в том, и в другом случае речь идет о принятии совместных решений, т.е. о способах интеграции знаний и предпочтений различных социальных субъектов в единую систему, способную демонстрировать рациональность мышления и выбора. Посмотрим теперь, как можно построить когнитивную конструкцию переговорного процесса. Для этого рассмотрим вначале когнитивную схему принятия решений одним социальным субъектом, а затем проанализируем, каким образом эта схема может быть использована для описания интеграции знаний и предпочтений в процессе коллективного принятия решений.

В процессе принятия решений необходимо прежде всего иметь представление о положении дел. Описание положения дел - очень непростая задача, так как далеко не все существенные элементы положения дел доступны - так практически невозможно с полной уверенностью судить о намерениях других социальных субъектов, мысли людей постоянно меняются, очень трудно оценить реальные ресурсы как партнеров, так и противников. В описании положения дел, тем не менее можно выделить некий стабильный каркас - презумпции, касающиеся структуры социума и основных характеристик социальных субъектов - эти презумпции мы будем называть социальной онтологией. Социальная онтология субъектов может быть совершенно различной при наличии одних и тех же фактических данных о ситуации. Так, мир можно представить, например, как арену вечной борьбы добра и зла, а можно рассматривать как хаос морально нейтральных событий. Социальные онтологии являются неверифицируемыми, и, что еще важнее, нефальсифицируемыми интерпретационными схемами, которые могут быть наложены на любую конкретную картину событий.

Но помимо описания ситуации необходимо иметь средства ее оценки. Эти средства даются системой ценностей, позволяющей соотносить структуру ситуации - с одной стороны с критериями приемлемости для социального субъекта, с другой стороны - с абстрактными моральными схемами и концепциями - Блага, Зла, Справедливости и т.п. Система ценностей является очень сложным когнитивным конструктом, предполагающим наличие большого запаса прототипических ситуаций, с которыми по тем или иным правилам соотносится конкретная анализируемая ситуация. При этом очень часто такое соотношение имеет характер метафоры.

Наконец, третьей важнейшей компонентой когнитивной модели принятия решений является операциональный опыт, т.е. апробированный подбор инструментальных средств разрешения проблем. Операционный опыт - это множество различных сценариев вместе с указаниями о том, какие сценарии в каких типах ситуаций следует применять, чтобы добиться того или иного желаемого результата. Ясно, что важнейшей частью операционального опыта является типология проблемных ситуаций и типология исходов описания на некотором достаточно абстрактном языке. В случае операционального опыта военного характера этот язык должен включать такие описывающие исходы понятия, как победа или поражение, в случае политического операционального опыта - обретение или потеря власти и т.п.9

Теперь мы можем перейти к описанию когнитивной конструкции переговорного процесса, которая позволит нам построить типологию фаз переговорного процесса, а вслед за этим и типологию демократических практик.

Попробуем установить последовательность фаз переговоров, основываясь на изложенной выше когнитивной модели принятия решений10. Идея о фазах переговоров требует некоторых дополнительных разъяснений. Эту последовательность фаз можно понимать в двух различных смыслах. Можно представить себе процесс установления и институционализации процесса переговоров - в этом случае последовательность фаз будет проходить в направлении от наиболее поверхностного и враждебного взаимодействия до наиболее глубоко интегрированного и кооперативного. Можно представить себе также и процесс выработки совместного решения в рамках институционализированных переговоров - парадоксальным образом эта же последовательность фаз в подобном случае будет проходить в обратном направлении. Парадоксальность же ситуации в том, что наиболее враждебная фаза, сопровождающаяся угрозами односторонних действий (срыва переговоров) обычно приходится на конец, когда соглашение уже в основном выработано, и речь идет об определении последних его деталей (примеров такого рода странного поведения можно привести великое множество).

Итак, когда два социальных субъекта вступают во взаимодействие, то для каждого в его картине мира существуют значительные лакуны, прежде всего - это намерения и предпочтения других социальных субъектов. Даже в том случае, если субъекты не вступают в прямое взаимодействие, т.е. не обмениваются текстами, поясняющими их позиции, они совершают по отношению друг к другу какие-то действия, и эти действия могут быть интерпретированы другой стороной на основе достаточно общих моделей поведения и мышления. Эти действия могут выражать как угрозу, так и дружественные намерения, как агрессию, так и подчинение. Обмен такими действиями Т. Шеллинг предложил назвать “молчаливым торгом”, и этот молчаливый торг можно считать самой слабой формой переговоров (если под слабостью понимать слабую степень интеграции знаний и предпочтений). Заметим, что степень интеграции представляется нам наиболее удачной формой упорядочения фаз переговоров.

Следующая фаза - это торг, т.е. метафорическое представление ситуации в виде игры с нулевой суммой, где уступка одной стороны означает приобретение другой стороны. Интересно заметить, что во многих реальных случаях, когда игра не является игрой с нулевой суммой и существуют реальные альтернативы метафоре торга, описание процесса переговоров в терминах уступок тем не менее психологически трансформирует игру с ненулевой суммой в игру с нулевой суммой (некий уровень выигрыша от взаимовыгодного характера ситуации, считается как бы сам собой разумеющимся и не принимается во внимание, важным становится лишь соотношение уступок. Открытый торг - более высокая, чем молчаливый торг, степень интеграции, так как используется общая для обеих сторон оценка уступок - по крайней мере один элемент когнитивной модели - интегрируется в процессе взаимодействия. Здесь необходимо обратить внимание на то, что и в случае формального установления общей системы оценки ситуации наличие асимметрии ситуации может изменить “реальную” стоимость уступок. Так для богатого покупателя некоторый уровень уступки в целом может быть не важен, в то время как для бедного продавца - представлять очень существенную величину, так что и в простейших случаях переговоров реальные уровни интеграции знаний о ситуации и предпочтений могут заметно различаться.

Следующая степень интеграции - это переговоры относительно рамочного соглашения (по Б. Зартману), т.е. определение некоторой общей для сторон структуры модели будущего, возможно без деталей, относительно которых предполагается дальнейший торг, скажем, в рамках некоторой пакетной сделки. Эта общая структура модели будущего является интеграция части картины мира сторон.

Заметим, что, строго говоря, непросто разумно определить, что является более “глубокой” интеграцией - установление общей рамки будущего или установление общей системы оценки, как при торге.

Но в упорядочении фаз переговоров по степени интеграции знаний и предпочтений мы предполагаем, что определение общей модели будущего будет крайне затруднено без наличия общей для сторон системы оценок ситуации или, по крайней мере, без рефлексии различия в этих оценках, что тоже есть свидетельство интеграции знаний сторон о переговорной ситуации. Помимо этого установление рамок соглашения - это еще обычно нахождение взаимовыгодного решения, т.е. в терминах теории игр, обнаружение принципиальной возможности исхода игры, положительного для обеих сторон. Тем самым, на наш взгляд, имеет смысл считать, что установление общей модели будущего - более глубокая степень интеграции сторон в переговорном процессе чем торг.

И, наконец, наиболее глубокая степень интеграции сторон - это совместное исследование ситуации, т.е. совместное выявление тех последствий, к которым ведет как рамочное соглашение, так и урегулирование деталей. На этой фазе происходит интеграция операционального опыта, т.е. взаимные рефлексы сценариев решения возникающих или могущих возникнуть в будущем проблем.

В случае становления переговоров как института, фазы проходят на схеме 1 сверху вниз - происходит последовательная интеграция знаний в процессе институционального строительства. Если институт переговоров уже создан и устоялся, то новые проблемы рассматриваются в обратном направлении (на схеме 1 - снизу вверх). Вначале изучается ситуация, затем устанавливается общая рамка, потом идет торг относительно деталей и, иногда, в случае несогласия по деталям, используются средства молчаливого торга - временное прерывание переговоров, угроза ухода с переговоров вообще и т.п.

Здесь не место подробно обсуждать применения этой схемы к общей теории переговоров. Мы покажем лишь, как эта схема работает в случае становления демократической системы, и каким образом она позволяет получить типологию демократических практик.

3. Типология демократических практик.

Применение вышеописанной схемы к процессу формирования демократических институтов немедленно дает весьма интересный результат: видно, что создание демократической системы правления может идти двумя принципиально различными путями.

Первый путь - это постепенное расширение “глубоких” переговоров между элитными группами, т.е. переговоров, включающих все фазы переговорного процесса, на все общество или, что более реалистично в случае, когда социум имеет значительные размеры, на значительную его часть. При этом, чем ближе находится социальный субъект к центру принятия решений, тем в более глубокий уровень переговоров по важнейшим политическим проблемам он встроен. Выборы при этом, являясь формой “молчаливого торга”, оказываются наиболее слабой формой вовлеченности в принятие решений, и исторически институционализация смены власти через всеобщие выборы становится наиболее поздней по времени своего возникновения демократической практики, хотя выборы внутри элитных групп и могут быть установлены задолго до введения всеобщих выборов.

Такой путь - это именно та форма становления демократических институтов, которую можно наблюдать в истории Северной Европы - Великобритании, Нидерландах, Скандинавских странах. В этом случае демократические практики как бы прорастают сверху вниз - вначале в переговоры оказываются вовлеченными советники короля, наиболее могущественные феодальные властители и представители церкви, затем представители дворянства и наиболее богатых горожан и лишь после того, как система демократических институтов более или менее полно складывается внутри отношений между элитными группами, она распространяется на все население - как правило, сначала на мужскую его часть, затем и на женскую. Происходит это, например, путем постепенного снижения имущественного ценза. По сути дела тем же путем развивалась демократическая система в США, где черное население было полностью интегрировано в демократическую систему лишь к концу 60-х годов этого века.

Такой путь становления демократических институтов с необходимостью сопровождается значительным акцентом на демократических процедурах - без соблюдения процедур невозможны “глубокие” фазы переговоров, прежде всего - “исследовательская фаза”. Развитие демократии в этом случае оказывается тесно связанным с развитием науки и исследованиями, огромное значение приобретают институты, порождающие и внедряющие инновации - университетская и академическая система, парламент, банки11. В обществе в течение длительного времени происходит то, что я в одной из своих предыдущих публикаций назвал “розовой революцией”12.

Основной особенностью этого пути демократического развития является наличие у власти постоянного запаса легитимности, пополняемого за счет вовлечения в переговорный процесс последовательно каждой социальной группы, приобретающей экономические или политические ресурсы. Тем самым дело не доходит до революций, а даже если коллапс легитимности и происходит изредка, как это было в Англии в период революции или в Нидерландах в 1780-х годах, нехватка легитимности восстанавливается достаточно быстро за счет распространения существующей системы демократических практик на новые группы общества, практически без изменения характера этих практик. Установление Конституции в этом случае соответствует фазе установления рамочной модели будущей ситуации, конкретное законодательство, - фазе торга, а выборы - молчаливому торгу, где избиратели, не вовлеченные в “глубокие” фазы переговорного процесса оказываются тем не менее в состоянии действием выразить свое отношение к власти, причем эти действия при определенных обстоятельствах приводят к смене правительств без утраты легитимности политической системой в целом.

Альтернативным вариантом становления политической системы демократии являются переговоры между властью и гражданским обществом в целом, возникающие в том случае, если власть в течение длительного времени игнорировала требования и интересы гражданского общества. В этом случае демократия развивается как процесс институционализации переговоров.

Сначала стороны ведут молчаливый торг - на односторонние решения власти гражданское общество отказывается повиноваться, причем этот отказ может происходить как в мирных формах гражданского неповиновения, так и в активной форме - насильственных действиях, формировании альтернативных институтов власти и т.п. Эта фаза кончается либо быстрым коллапсом власти - как, например, В России в феврале 1917 г., Румынии в 1989 г. или в СССР, а августе 1991 г., либо установлением той или иной формы переговоров между властью и представителями гражданского общества - (фаза торга) как, например, “круглые столы” в Польше или Венгрии в 1989 г. или переговоры между королем и представителями “третьего сословия” во Франции, закончившиеся созданием Учредительного собрания.

После этого наступает фаза установления рамочной модели политического режима и создание конституции. Интересно заметить, что затягивание фазы торга или длительное отсутствие рамочной модели очень опасно - оно может привести к утрате легитимности “временных властей” или “переговорного института” - как это случилось, например, в России в октябре 1917 г. Но не менее опасно и установление рамочной модели, не отвечающей растущим требованиям гражданского общества или затягивание с проведением выборов, лишающих временные власти легитимности. В этом случае также возможна повторная утрата уже новой властью своей легитимности, как это случилось в августе 1792 г. во Франции или в сентябре 1993 г. в России.

И здесь мы находимся в позиции, проясняющей дискуссию между Эдмундом Берком и представителями французских демократов. Берк выступал как сторонним “розовой” революции, концентрируя свое внимание на процедурных проблемах осуществления власти, т.е. постепенного расширения “глубоких” переговоров, основанных на детальном понимании общественных проблем и последствий внедрения инноваций. Французские демократы выступали за немедленное расширение прав в рамках плохо устроенной и не обсужденной как следует “рамочной модели”, надеясь доработать эту модель на основе спонтанной демократической активности населения. Но внедрение “рамочной модели” - сначала Конституции 1790 г., а затем Конституции 1793 г. просто не удалось произвести из-за шокового расширения политического участия населения. В процесс создания политических институтов оказались вовлечены массы людей, лишенных “операционального опыта” решения сложных социальных проблем. Эти-то массы и предпочли сложному процессу институционального строительства системы переговоров между группами населения, обладающими реальными ресурсами, радикальные и простые решения, ни ближние, ни отдаленные последствия которых нигде не обсуждались просто из-за отсутствия соответствующих форумов для “глубокой” исследовательской фазы переговоров, что и привело к последовательности диктатур, реставрации, новым революциям и т.д. вплоть до событий 1958 и 1968 гг.

Мы можем рассматривать “органический” (Североевропейский) путь порождения демократических институтов и “конфликтный” (т.е. через столкновение власти с обществом) путь как два различных идеальных типа, которым в большей или меньшей степени соответствуют процессы становления институтов демократии в других странах. Оппозиция этих типов - это оппозиция процесса институционализации переговоров (конфликтный путь) процессу функционирования уже институционализированной системы (органический путь). Проводя физическую аналогию, органический путь - это медленный рост кристалла из зародыша, конфликтный путь - это мгновенная кристаллизация переохлажденной жидкости, при которой стакан лопается.

“Конфликтный” путь - это по самой своей структуре путь проб и ошибок, попыток власти обрести легитимность установлением более или менее случайных рамочных моделей соглашения с обществом. На этом пути практически неизбежна периодическая утрата властью легитимности и соответствующие социальные коллизии. Каждый раз фактически очередные рамочные соглашения устанавливаются в результате “белой революции”, т.е. “сверху” вне зависимости от того, в какой форме произошла утрата легитимности предыдущей властью - в результате восстания пли просто в результате массового гражданского неповиновения и развала властных структур. Здесь под установлением “сверху”, откуда бы на самом деле не исходили идеи рамочного соглашения, я имею в виду установление принципов социального порядка без “глубоких” переговоров с совместным исследованием основными политическими силами общества последствий установления такого порядка.

Иногда “конфликтный” путь установления демократии дает просто курьезные результаты. Так, в Таиланде с конца Второй мировой войны поменялось 17 конституций. В России с начала перестройки идут непрерывные конституционные изменения случайного характера, чему в настоящее время способствует удивительно большое количество лакун в Конституции 1993 г., которые заполняются постепенно Конституционными законами (так, в тесте конституции не определен даже способ формирования Верхней палаты парламента).

Демократические практики, тем не менее, не могут быть характеризованы только через особенности или фазы переговорного процесса, иначе бы была потеряна собственно специфика демократии как средства ограничения власти контроля над ней.

Необходимый аспект демократических практик - это конкретный способ ограничения власти. Из чисто логических соображений демократические практики могут иметь своим предметом субстанцию власти - то есть являться переговорами о том, кто властью обладает. Они могут касаться функций власти и способов ее осуществления, т.е. норм или законов. И, наконец, они могут быть связаны с контролем над исполнением власти, т.е. проблемой отклонений реального ее осуществления от существующих норм. Фактически мы имеем здесь дело с трихотомией власти, т.е. с отделением законодательной и судебной властей от исполнительной. Конституирование в обществе этих властей, отделенных от исполнительной власти само по себе является примером демократических практик, так как неизбежно порождает переговоры.

Но реальная историческая практика оказывается крайне сложной - фактически следует отделять демократические практики, обеспечивающие власти запас легитимности - т.е. приведение общих рамок политики в некоторое соответствие с разнообразными интересами, существующими в обществе, и теми демократическими практиками, которые обеспечивают собственно стабильность власти (т.е. механизмы внутриэлитных переговоров).

Можно сказать, что типы переговоров или уровни переговорного процесса (см.Схему1) - это формы демократических практик, в то время как их существо связано с характером ограничений, накладываемых ими на осуществление власти.

Базисными типами демократических практик тем самым оказываются выборы (т.е. возможность замены субстанции власти); контроль законов (т.е. определение “снизу” способов осуществления власти) и независимый суд над властью (т.е. предупреждение и наказание за отклонение власти от установленных норм).

Нетрудно видеть, что во всех трех случаях, определяющим является процесс переговоров.

Но эти “макротипы” демократических практик, конечно, нуждаются в детализации. И, помимо такой детализации, и даже в первую очередь, необходимо выявить тот социальный фон, на котором происходит развитие демократических практик, так как только тогда можно будет достаточно полно ответить на вопрос “Почему существует демократия?”

ГЛАВА IV. ДЕМОКРАТИЯ И ИЕРАРХИИ

Жизнь и смерть социальных иерархий

Само существование демократических политических систем в определенном смысле удивительно, это - почти что чудо. Если мы посмотрим на ранние фазы человеческой истории, то ничего похожего на демократические системы мы там не найдем - сплошь и рядом это властные иерархии с различной степенью личной власти царя. В тех случаях, когда права царской власти ограничивались каким-либо образом - существованием народного собрания или жреческой власти - мы не можем говорить ни о какой серьезной степени демократического контроля снизу. Некоторые отклонения от такого положения дел можно увидеть в “военной демократии” древних индоевропейцев, центрально-азиатских кочевников и ряда горных и морских народов, но насколько можно судить по историческим источникам, степень этой демократии была крайне ограничена, фактически сводилась к возможности отказа от повиновения людей - т.е. ситуации, которая возможна в любом обществе, и проявлялась в основном во время военных походов - когда народ находился рядом с вождем и с оружием в руках1.

Сколько-нибудь развитые демократические практики - это факт довольно позднего культурного развития. Такое положение дел представляется достаточно естественным. Несмотря на отсутствие исторических свидетельств о ранней фазе развития человеческих сообществ естественно предположить, что эти сообщества не слишком сильно отличались по своей структуре от сообществ социальных животных, в частности приматов. В настоящее время этология подобных сообществ изучена достаточно хорошо2 и ясно, что они представляют собой очень жестко организованные иерархии, где “вожак” контролирует поведение рядовых членов сообщества с помощью небольшой группы особей, обладающих значительной силой, но уступающих ему по способности манипулировать ситуацией. Смена вожака возможна в случае чрезвычайных обстоятельств - скажем в случае лесного пожара, но новый лидер обычно заменяет вожака только до прекращения этих чрезвычайных обстоятельств, после чего возвращается в свое обычное положение.

Эти наблюдения позволяют высказать гипотезу о том, что у социальных животных есть два типа потенциально способных к доминированию субъектов. Один тип обладает способностью понимать и контролировать внутреннюю, социальную среду сообщества, другой - внешнее окружение, и существует этологический механизм переключения лидерства от одного типа к другому в зависимости от обстоятельств.

Нетрудно видеть, что и классическая теория политического лидерства обращает внимание на те же два типа - традиционное и харизматическое лидерство со сходными характеристиками, и традиционный лидер успешно действует в стабильной социальной среде, харизматик - в условиях кризиса3.

Учитывая двойственную природу человека - ведь человек не только разумное существо, но и животное, естественно поставить вопрос о том, в каких аспектах социальные структуры человеческих сообществ определяются конструкциями разума, а в каких аспектах - унаследованными от предыдущих этапов развития этологическими детерминантами. Успехи исследования человеческой этологии и психологии малых групп позволяют с достаточной уверенностью сказать, что первичные групповые иерархические структуры в существенном являются этологическим наследием человека, а типичное поведение в иерархиях, особенно в условиях стресса - в армии, тюрьмах, чрезвычайных обстоятельствах - не слишком сильно отличается от иерархического поведения социальных животных4.

Но социальным животным не известны демократические практики, за исключением, пожалуй, одной - отказа от повиновения в случае неадекватности вожака, да и то в особых обстоятельствах.

Поэтому мы с достаточной уверенностью можем экстраполировать на ранние фазы развития человеческих сообществ чисто иерархическое устройство близкое по этологическим стереотипам к сообществам социальных животных, утверждая тем самым, что “протосоциум”, видимо, представлял собой не “войну всех против всех” и не “первобытный коммунизм”, а предельно тоталитарную иерархию с очень низкой степенью свободы.

Если это так (вопреки мнению таких мыслителей, как Гоббс или Маркс), то возникает естественный вопрос - а как вообще возможно появление демократии? Почему демократические системы не коллапсируют, уступая место иерархиям? Откуда в иерархической среде вообще возникает возможность демократического развития? Как складываются демократические практики, и что обеспечивает их устойчивость?

Начиная со времен античности, существовало достаточное количество социальных мыслителей, которые отрицали пользу демократических систем и обращали внимание на их крайнюю неустойчивость и “нерациональность”5. Некоторые из приводимых ими аргументов о “неустойчивости” и “неэффективности” демократии весьма серьезны. Соображения об общественной пользе являются, конечно, лишь ценностным суждением. В начале своего развития демократические практики слабы и неэффективны, и вряд ли они смогли бы заместить иерархические практики, если бы эти иерархические практики в свою очередь не обладали некоторыми принципиальными слабостями и недостатками.

Преимущества иерархического стиля управления обществом достаточно очевидны. Такое устройство позволяет сообществу в целом реагировать на обстоятельства внешней среды как “одно тело” с “единым разумом”, которым является разум вождя. Степень интеграции в иерархических обществах весьма высока, и их эффективность в чрезвычайных обстоятельствах ряд ли стоит подвергать сомнению - не случайно именно так и по сей день организованы практически везде и исполнительная власть и армия6. Фактически такой способ организации сообществ использует этологические ресурсы человеческой природы.

Но как возникает необходимость в демократических практиках? Где “естественные” истоки демократии? Можно сколько угодно говорить о желательности демократии из ценностных соображений - гуманности, справедливости и т.д. Но где естественные объективные основания, делающие демократию победительницей в эволюционной конкуренции с авторитарными и тоталитарными общественными порядками?

Для ответа на этот вопрос необходимо рассмотреть эволюцию иерархий. Самой важной особенностью человеческих иерархий является тот факт, что человек смертен, и иногда не просто смертен, а смертен внезапно. Внезапная смерть вождя или иерарха высокого ранга создает в иерархии лакуну, которая отнюдь не во всех обстоятельствах заполняется адекватным образом. Люди, занимающие высокие ступени иерархии, часто обладают весьма специфическими способностями, которые, собственно говоря, и позволяют им занимать высокое иерархическое положение. Далеко не всегда можно быстро найти адекватную замену, и уже этот факт ослабляет иерархию и может привести ее к гибели. Достаточно вспомнить о том, сколько империй погибло просто из-за случайной смерти императора или выдающегося полководца, создававших эти империи силой своего военного таланта. Иерархия, следовательно, должна обладать определенным избытком людей, способных руководить. Но такой избыток в свою очередь опасен для существования стабильной иерархии, так как стимулирует борьбу за власть - далеко не всегда способный руководитель согласен долгое время находиться в тени и выжидать, когда освободится по естественным причинам место, на которое он способен претендовать. Опасаясь возможной конкуренции и заговоров, многие подозрительные иерархи старательно очищают место вокруг себя от всех, кто мог бы их заместить7. Если ситуация именно такова, смерть такого иерарха ставит иерархию в целом в весьма трудное положение.

Но и в том случае, когда нехватки в способных людях нет, в случае строгой иерархии (то есть такой, в которой отсутствуют демократические практики консультаций, выборов и соглашений по горизонтали и снизу вверх) замещение пустот возможно только в результате либо назначения сверху, либо в результате борьбы за власть. В случае смерти главы иерархии назначение “сверху” просто невозможно и, следовательно, борьба за власть практически неизбежна, даже в том случае, если умерший глава иерархии оставил завещание относительно своего преемника. А такая борьба - это неизбежное ослабление, а возможно, и гибель иерархии8.

Из этой ситуации существует два основных выхода. Первый - это установление соправления еще при жизни предыдущего главы иерархии. В этом случае соправитель входит в существо дел, приучает низшие уровни иерархии к подчинению своим указаниям и как бы “врастает” в иерархию еще до смерти ее главы9.

Второй выход - это установление специальных процедур замещения: наследование, выборы, жребий и т.п. Но этот выход - фактически уже начало формирования демократических практик - наследник может оказаться малолетним и необходимо регентство, далее необходим контроль за регентом, чтобы он не присвоил власть себе и т.д. Регулярность замещения главы иерархии по существу не может быть обеспечена без соблюдения заранее обусловленных процедур, а контроль за соблюдением процедуры (в данном случае неизбежно снизу) - это уже не иерархическая, а демократическая практика.

Первый путь обеспечения преемственности характеризуется тем, что глава иерархии делится своей властью - следовательно, необходима процедура разделения власти, например, выделение для соправителя особых областей ответственности. Наблюдение за соблюдением такого разделения тоже становится менеджириальной проблемой, оказывается необходимым третейский орган, стоящий как бы над двумя соправителями. А это - нарушение строго иерархического принципа, т.е. введение демократической практики.

Если посмотреть на функционирование тоталитарных иерархий в момент смены лидера - в СССР в середине 50-х годов, в Китае - в семидесятых и середине 90-х, в Египте после смерти Насера, и т.д., то нетрудно обнаружить, что волна демократических практик возникает именно в момент смены руководства иерархией. Перед иерархиями, следовательно, стоит тяжелый выбор - или поступиться строгими иерархическими принципами и допустить некоторые специфические демократические практики, либо проигрывать другим обществам, сделавшим это, в эволюционной конкуренции.

Мы, следовательно, может сделать очень важный вывод - сильнейший импульс к развитию демократических практик дает простой факт ограниченности сторон человеческой жизни10. Но это простое наблюдение заставляет нас пристально посмотреть на жизнь иерархий не только на самой вершине, но и на всех других уровнях. Не здесь ли кроется секрет возникновения демократических практик?

Вертикальная мобильность в иерархиях

Человеческие иерархии можно классифицировать по очень простому, но важному признаку - по степени вертикальной мобильности. В этом случае выделяются два крайних типа, примеры существования которых нетрудно найти в истории.

Первый тип - это чисто меритократическая иерархия, в которой продвижение ее члена вверх зависит в основном от способности выполнять работу.

Это - иерархия с высокой вертикальной мобильностью. Принципы продвижения вверх могут быть различными - система экзаменов, как в императорском Китае, организационные способности, как в СССР в 20-х-30-х годах, теологические познания, как в католической иерархии средневековой Европы, рыцарское искусство, как в монашеских рыцарских орденах. Различие в принципах приводит к тому, что быстро повышаются в социальном статусе различные типы людей, но для всех иерархий существенно следующее - стимулом к повышению социального статуса служит стремление к власти, ибо человеческие иерархии - это прежде всего иерархии власти. Сама возможность повысить социальный статус членов иерархии, находящихся в руках иерархической элиты - это и есть основа власти в иерархиях с высокой вертикальной мобильностью11.

Другой тип властных иерархий - это иерархии, в которых иерархический статус наследуется - типичным примером такой иерархии были феодальные структуры власти в средневековой Европе. В таких иерархиях вертикальная мобильность, как правило, весьма низка, так как обычно связана с обладанием крупной земельной собственностью. Это не значит, конечно, что вертикальная мобильность здесь полностью отсутствует: пожалование более высокого наследственного титула за заслуги, оказанные государю, в результате выгодной женитьбы или в иных случаях возможны - но редки. Иерархии такого типа образуют закрытые для низших классов общества элитные группы, проникновение в которые для чужаков представляет очень трудную задачу12.

Если говорить о том видении мира, которое структурирует социальную жизнь людей, а это, как заметил в свое время Ортега-и-Гассет13, и есть основной предмет исторической реконструкции, то тип вертикальной мобильности существующих в обществе иерархий трудно сравнить с чем-либо другим по его вкладу в формирование картины мира. Достаточно посмотреть на сюжеты художественной литературы, в которых сюжеты основанные на мотивах социального успеха, занимают очень существенное, а в некоторые эпохи просто доминирующее место.

Степень вертикальной мобильности - это важнейший элемент картины мира и, следовательно, важнейший элемент процесса эволюции человеческих сообществ. Наблюдая на исторических примерах, какое воздействие на общество производит различие в типах вертикальной мобильности, действующих в обществе иерархий, можно сразу же заметить весьма интересные вещи.

Вообще говоря, общество с высокой вертикальной мобильностью оказывается значительно более стабильным в социальном отношении и значительно менее адаптивным к переменам во внешних обстоятельствах. Наоборот, общество с низкой вертикальной мобильностью демонстрирует социальную нестабильность и кризисы, но значительно более адаптивно к изменению среды.

Это объясняется следующим образом: в иерархиях с высокой вертикальной мобильностью продвижение зависит во многом от совпадения картины мира у кандидата на повышение и у иерархов более высоких уровней, чем уровень кандидата. Каждый из ярусов иерархии с высокой вертикальной мобильностью образует своего рода “клуб”, в который трудно попасть человеку, если его взгляды, стиль поведения, способы общения не соответствуют соответствующим характеристикам того яруса иерархии, в который он кооптируется. Даже если по каким-то причинам будет повышен человек, по своему социальному стереотипу резко отличающийся от своих новых коллег по иерархическому уровню, ему будет чрезвычайно трудно удержаться в этой среде, и тем более трудно рассчитывать на дальнейшее повышение. Таким образом иерархия с высокой вертикальной мобильностью консервирует социальную картину мира своих членов.

Эта особенность приводит к тому, что иерархии с высокой вертикальной мобильностью плохо адаптируются к изменениям внешних обстоятельств и склонны сохранять политическую культуру в течение длительного времени неизменной. И социальная онтология, и система ценностей, и операциональный опыт оказываются “замороженными” в таких иерархиях, и если изменение внешних обстоятельств требует быстрых перемен политической культуры, то иерархии с высокой вертикальной мобильностью обычно рушатся. Наиболее характерным историческим примером такого рода являются бюрократические иерархии имперского Китая, начиная с Ханьского времени, иерархические структуры византийской бюрократии, иерархия католической церкви в средние века, партийные иерархии социалистических государств Восточной Европы в 50-х-80-х годах. Даже путем нажима сверху, как показывает опыт советской перестройки, очень тяжело изменить культуру иерархий с высокой вертикальной мобильностью.

Но обычно уровень вертикальной мобильности в иерархиях имеет тенденцию понижаться по мере старения иерархии. Ниже мы более подробно обсудим феномены, связанные с “коррумпированием” меритократических иерархий. Здесь же необходимо отметить существенные различия в причинах социальных неудач иерархий с высокой вертикальной мобильностью - в краткосрочной перспективе - это ригидность и неспособность в адаптации к быстро меняющимся условиям. В длительной перспективе - это перерождение в наследственные иерархии с низкой вертикальной мобильностью, что создает не столько проблемы со средой, в которой иерархии существуют, сколько социальные проблемы внутри иерархий.

Вертикальная мобильность весьма способствует стабильности в обществе по следующим причинам: такая структура обеспечивает возможность способным людям быстро подняться наверх, лишая низшие уровни иерархии естественных вождей, способных возглавить социальные движения слоев недовольных низким уровнем жизни. Правда, ценой за подъем по социальной лестнице является конформизм, а это означает, что далеко не все способные люди, часть из которых является нонконформистами, будут затянуты в иерархию, что создает определенные опасности социального взрыва. Поэтому успешно действующий иерархический социум с высокой вертикальной мобильностью должен для обеспечения социальной стабильности предусмотреть специальную социальную нишу для способных нонконформистов, где они могли бы приобрести высокий социальный “внеиерархический” статус.

В том случае, когда такие ниши функционируют, они до определенной степени обеспечивают спокойствие в обществе.

Нетрудно заметить, что большинство традиционных цивилизаций организовано на основе иерархий с высокой вертикальной мобильностью действительно имели такие ниши. В императорском Китае это были даосские храмы и буддийские монастыри, а также социальный институт даосских и буддийских отшельников, живших в горах и пользовавшихся обычно очень высоким уважением. В Византии аналогичную роль выполняли монастыри, в мусульманском мире в Средние века - суфийские братства. В СССР фактически такой же социальной нишей до середины 60-х годов являлась наука. Но следует заметить, что именно эти безопасные нонконформистские социальные ниши становятся фактором, кристаллизующим недовольство в случае появления серьезных социальных проблем14.

Рассмотрим теперь иерархии с низким уровнем вертикальной мобильности. В обществах, устроенных на основе таких иерархий, элита отделена от остальной части населения практически непроходимым социальным барьером. Если бы в таких обществах не существовало способов получить достаточно высокий статус вне политической элиты для тех, кто способен к политическому руководству, такое общество было бы очень быстро разрушено социальными волнениями.

Если брать исторические примеры, то мы имеем лишь небольшое количество обществ с ярко выраженной наследственной иерархией в качестве основы политической системы. Из обществ такого типа, доживших до относительно недавнего времени это - Западная Европа в VIII-XVII вв., Япония до 1868 г., Таиланд до 1932 г. Вопреки формальным критериям в число таких обществ нельзя включать Россию до реформы 1861 г., так как в России вертикальная мобильность политической иерархии почти всегда (за исключением коротких периодов в середине XVII и во второй половине XVIII вв., т.е. господства аристократии в начале правления Романовых и при Екатерине Великой) была весьма высока и формальных барьеров для получения личного и наследственного дворянства не существовало, и личное и наследственное дворянство приобреталось занятием определенного уровня в военной или чиновничьей иерархиях.

Именно в обществах с наследственными властными иерархиями возникает и утверждается тот тип социального порядка, который обычно называется современным обществом. Этим, по-видимому, и объясняется “феномен Японии”, в отличие от остальных неевропейских стран, необычайно быстро модернизировавшейся после вступления в контакт с европейцами15. Этим же, по-видимому, объясняется и тот замечательный факт, что Таиланд является чуть ли не единственной страной Азии, продемонстрировавшей автохтонную эволюцию к демократии “снизу” через демократические движения и движения за права человека, и в послевоенный период, несмотря на серию военных переворотов постоянно и быстро возвращавшейся к демократической системе западного типа16.

Недостаточно, однако, констатировать факт взаимосвязи между политической культурой наследственных иерархий и тенденциями к быстрой модернизации. Этот феномен требует внутреннего социального объяснения. Во второй части этой книги ряд ключевых исторических примеров будет достаточно подробно рассмотрен. Здесь же мы остановимся только на объяснении общей идеи такой взаимосвязи.

Как уже отмечалось выше, закрытость элиты для низших слоев населения может существовать в рамках достаточно стабильной социальной системы только в том случае, когда для способных выходцев “снизу” есть разумная социальная альтернатива.

Во всех упомянутых выше случаях такая альтернатива была - в Западной Европе в Средние века - церковная иерархия, открытая для выходцев из социальных низов с высоким уровнем вертикальной мобильности, в Японии и Таиланде - буддийские монастыри и очень высокий социальный престиж буддийских монахов. Очень важно отметить, что во всех этих случаях вступающий на альтернативный к политической иерархии путь карьеры брал обязательства воздерживаться от половой жизни и, следовательно, не мог иметь детей.

Это условие гарантировало альтернативные иерархии от превращения в наследственные (в странах Ислама таких ограничений не было и суфийские ордена быстро превратились в наследственные иерархии, а потому утратили способность смягчать социальное недовольство, интегрируя в свою структуру потенциальных лидеров). В Западной Европе, кроме церковной иерархии имелись и другие социальные институты, дававшие социальный престиж вне феодальной иерархии, прежде всего гильдии ремесленников17, постепенно отделявшиеся от феодальной иерархии в пространственном отношении, образовав города, организованные на основе демократических принципов самоуправления.

Закрытость элиты и ее наследственный характер фактически приводил к обществу с плюрализмом иерархий, а плюрализм иерархий неизбежно порождал демократические практики, так как необходимо было установить modus vivendi между иерархиями, а этот процесс требовал переговоров. Несмотря на болезненный в большинстве случаев характер отношений нобилитета и городской элиты, как впрочем и не менее болезненные отношения нобилитета с церковной иерархией, система переговоров, и вместе с ними и система демократических практик постепенно устанавливалась, приводя в некоторых областях Западной Европы - прежде всего в Нидерландах и Англии, к появлению того, что уже можно назвать политической системой демократии.

Коррупция и распад иерархий

Теперь мы можем рассмотреть вопрос об “коррупционной” устойчивости социальных иерархий. Это касается прежде всего иерархий с высокой вертикальной мобильностью, так как наследственные иерархии имеют обычно мало причин для “коррупционной”. Основная опасность для них - это появление конкурирующих иерархий.

Иерархии же с высокой вертикальной мобильностью находятся в положении постоянной опасности перерождения в наследственную иерархию. Причины для этого достаточно естественные - каждый член иерархии, достигший сколько-нибудь высокого положения, стремится закрепить по крайней мере достигнутый им уровень для своих детей. Это обстоятельство ведет к нарушению формальных меритократических правил отбора - иерархия коррумпируется, на правила отбора выдвиженцев начинают влиять совсем иные соображения, чем эффективность и способности выполнять управленческие функции. В то же время увеличение роли “неформальных” оценок, непотизм не приводят, как правило, к коллизиям в “средних” слоях иерархии - дети и родственники оказываются обычно вполне подходящими членами иерархии, так как уже в семье усваивают основные принципы политической культуры. Основное недовольство коррупцией возникает во внеиерархических слоях общества, не принадлежащих к управленческой элите и на нижних уровнях иерархии, так как коррупция нарушает “принцип равных возможностей”, а наследственная управленческая иерархия требует от общества совсем иной картины мира, совсем иной социальной онтологии, чем иерархия с высокой вертикальной мобильностью. Если в обществе прочно укреплены меритократические идеи и “равные возможности” роста для всех членов общества рассматриваются как базисная ценность, засорение каналов внутренней мобильности может оказаться достаточной причиной для социального взрыва.

Причины, по которым происходит это засорение каналов мобильности, обычно достаточно ясны всем членам обществ - в семьях иерархов высокого уровня возможностей получения образования больше, а следовательно, даже при формальном сохранении строгих меритократических принципов отбора вероятность попадания на высшие уровни иерархии выходцев из политической элиты существенно выше. Но это лишь одна сторона дела. Еще более важным является постепенное накопление собственности в руках семей иерархов высоких уровней. Не только в императорском Китае, но и в обществах с формально уравнительными принципами распределения благ, такими как СССР до середины 50-х годов или КНР, Вьетнам и Северная Корея до начала реформ в 70-х-90-х гг. неформальное перераспределение собственности в пользу политической элиты имело место. Никакие формальные ограничения на владение землей и ценностями не в состоянии прервать этот процесс накопления богатств и трансформацию политической власти во власть экономическую, точнее дополнение политической власти властью денег18.

Судьба политической системы в случае интенсивной коррупции в принципе может быть двоякой. Возможен относительно мирный переход к наследственной иерархии или, в случае уравнительных обществ к наследственной олигархии. Интересно отметить, что уже мыслители античности, наблюдая трансформацию политических систем небольших государств Средиземноморья, достаточно хорошо понимали важность процессов “старения” иерархий. Постаревшая иерархия либо должна найти особое положение в обществе, дав дорогу другим иерархиям и открыв путь политическому плюрализму, а затем и современному обществу, как это произошло позднее в Западной Европе, либо распасться, уступая место новой меритократической иерархии, если политическая культура общества не допускает идеи наследственной политической иерархии и сопутствующей ей поневоле идее иерархического плюрализма. В этом случае в обществе будет наблюдаться циклическая смена типов политического режима. Именно такая цикличная смена форм и получила основным материалом для построения цикличной политической динамики Платона и Полибия. В особенно яркой форме цикл “засорение” - восстание - распад иерархии - восстановление меритократической иерархии наблюдался в Китае, где события повторялись с частотой раз в 150-200 лет, причем в качестве причин распада выступали в основном два фактора - восстание эгалитарных религиозных сект, возглавляемых представителями “внеиерархической” элиты - даосскими и буддийскими монахами, либо нашествие кочевников, разрушавшее политическую систему Китая каждый раз, когда “засорившаяся” иерархия лишалась эффективности и легитимности вследствие коррупции19.

Следует отметить также, что в старение меритократических иерархий значительный вклад вносит “Принцип Питера”20 - чрезвычайно трудно определить пределы способностей человека, вследствие чего члены управленческой иерархии, успешно справлявшиеся со своей работой и вследствие этого пошедшие на повышение, совсем не обязательно будут справляться с работой и на более высоком иерархическом уровне. Между тем понизить члена меритократической иерархии практически невозможно - это было бы равнозначно признания неэффективности принципов и механизмов отбора, определяющих кандидатов на повышение, т.е. подрыву основных ценностей иерархического социума. Таким образом даже в отсутствие коррупции существует практически непреодолимый механизм снижения эффективности управления в меритократической иерархии. Тем самым распад меритократической иерархии по одной из вышеперечисленных причин является неизбежным - это только вопрос времени. Но распад меритократической иерархии - это либо кризис с цикличным восстановлением системы - либо формирование новых социальных институтов, обеспечивающих легитимность власти иным путем, чем предоставление “равных возможностей” в сфере управления и отсасывание из неэлитных слоев общества наиболее опасных для системы индивидуумов.

Заметим, что упадок иерархии может вызвать двоякую реакцию ее членов: либо “выход”, либо “голос” в терминологии А. Хиршмана21. Тенденция к обретению “голоса” - это и есть рождение демократической практики. В этом смысле весьма существенными для понимания процессов сохранения и распада иерархий являются соображения Хиршмана о пользе “слабой конкуренции” для сохранения организации - монополиста в “нереформированном” состоянии.

В применении к проблеме эволюции и распада иерархий соображения А. Хиршмана дают следующий результат. При наличии возможности “выхода” из организации, идущей к упадку, этой возможностью пользуются в первую очередь те ее члены, сохранение которых было бы наиболее ценно для реформирования организации - внутренние “диссиденты”, имеющие значительный потенциал общественного влияния. Тем самым слабая либерализация не укрепляет, а ослабляет авторитарный режим, так как лишает его возможности внутренней трансформации через демократические практики, т.е. через использование “голоса”. В результате возможность “мягкой трансформации” оказывается упущенной, и единственной остающейся альтернативой стареющей и неэффективной иерархии становится полный распад.

То есть от проблемы жизни социальных иерархий мы переходим к проблеме эволюции социальных институтов.

Поиск по сайту: