АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

Глава 4. С острова на остров

Читайте также:
  1. Http://informachina.ru/biblioteca/29-ukraina-rossiya-puti-v-buduschee.html . Там есть глава, специально посвященная импортозамещению и защите отечественного производителя.
  2. III. KAPITEL. Von den Engeln. Глава III. Об Ангелах
  3. III. KAPITEL. Von den zwei Naturen. Gegen die Monophysiten. Глава III. О двух естествах (во Христе), против монофизитов
  4. IV. С ОСТРОВА НА ОСТРОВ 1 страница
  5. IV. С ОСТРОВА НА ОСТРОВ 10 страница
  6. IV. С ОСТРОВА НА ОСТРОВ 11 страница
  7. IV. С ОСТРОВА НА ОСТРОВ 12 страница
  8. IV. С ОСТРОВА НА ОСТРОВ 13 страница
  9. IV. С ОСТРОВА НА ОСТРОВ 14 страница
  10. IV. С ОСТРОВА НА ОСТРОВ 15 страница
  11. IV. С ОСТРОВА НА ОСТРОВ 16 страница
  12. IV. С ОСТРОВА НА ОСТРОВ 17 страница
А и просто в одиноких челноках перевозят зэков с острова на островАрхипелага. Это называется -- спецконвой. Это -- самый нестеснЈнный видперевозки, он почти не отличается от вольной езды. Переезжать так достаетсянемногим. Мне же в моей арестантской жизни припало три раза. Спецконвой дают по назначению высоких персон. Его не надо путать со спецнарядом, который тоже подписывается кое-где повыше. Спецнарядчик чащеедет общими этапами, хотя и ему достаются дивные отрезки пути (тем болееразительные). Например, едет Анс Бернштейн по спецнаряду с севера на нижнююВолгу, на сельхозкомандировку. Везут его во всех описанных теснотах,унижениях, облаивают собаками, обставляют штыками, орут "шаг вправо, шагвлево..." -- и вдруг ссаживают на маленькой станции Занзеватка, и встречаетего там одинокий спокойный надзиратель безо всякого ружья. Он зевает:"Ладно, ночевать у меня будешь, а до завтрева пока гуляй, завтра свезу тебяв лагерь." И Анс гуляет. Да вы понимаете ли, что значит -- ГУЛЯТЬ человеку,у которого срок десять лет, который уже с жизнью прощался сколько раз, укоторого сегодня утром еще был столыпин, а завтра будет лагерь -- сейчас жеон ходит и смотрит, как куры роются в станционном садике, как бабы, непродав поезду масла и дынь, собираются уходить. Он идет вбок три, четыре ипять шагов, и никто не кричит ему: "стой"!, он неверящими пальцами трогаетлистики акаций и почти плачет. А спецконвой -- весь такое диво, от начала до конца. Общих этапов тебев этот раз не знать, рук назад не брать, догола не раздеваться, на землюзадом не садиться и даже обыска никакого не будет. Конвой приступает к тебедружески и даже называет на "вы". Вообще-то, предупреждает он, при попытке кбегству мы, как обычно, стреляем. Пистолеты наши заряжены, они в карманах.Однако, поедемте просто, держитесь легко, не давайте понять, что вы --заключЈнный. (Я очень прошу заметить, что и здесь, как всегда, интересыотдельной личности и интересы государства полностью совпадают!) Моя лагерная жизнь перевернулась в тот день, когда я со скрюченнымипальцами (от хватки инструмента они у меня перестали разгибаться) жался наразводе в плотницкой бригаде, а нарядчик отвел меня от развода и совнезапным уважением сказал: "Ты знаешь, по распоряжению министра внутреннихдел..." Я обомлел. Ушел развод, а придурки в зоне меня окружили. Одни говорили:"навешивать будут новый срок", другие говорили: "на освобождение". Но всесходились в том, что не миновать мне министра Круглова. И я тоже зашаталсямежду новым сроком и освобождением. Я забыл совсем что полгода назад в нашлагерь приехал какой-то тип и давал заполнять учетные карточки ГУЛага (послевойны эту работу начали по ближайшим лагерям, но кончили вряд ли). Важнейшаяграфа там была "специальность". И чтоб цену себе набить, писали зэки самыезолотые гулаговские специальности: "парикмахер", "портной", "кладовщик","пекарь". А я прищурился и написал: "ядерный физик". Ядерным физиком яотроду не был, только до войны слушал что-то в университете, названияатомных частиц и параметров знал -- и решился так написать. Был год 1946-й,атомная бомба была нужна позарез. Но я сам той карточке значения не придал,забыл. Это -- глухая, совершенно недостоверная, никем не подтвержденнаялегенда, которую нет-нет да и услышишь в лагерях: что где-то в этом жеАрхипелаге есть крохотные райские острова. Никто их не видел, никто там небыл, а кто был -- молчит, не высказывается. На тех островах, говорят, текутмолочные реки в кисельных берегах, ниже как сметаной и яйцами там не кормят;там чистенько, говорят, всегда тепло, работа умственная и сто раз секретная. И вот на те-то райские острова (в арестантском просторечии -- шарашки)я на полсрока и попал. Им-то я и обязан, что остался жив, в лагерях бы мневесь срок ни за что не выжить. Им и обязан я, что пишу это исследование,хотя для них самих в этой книге места не предусматриваю (уж есть о нихроман). Вот с тех-то островов с одного на другой, со второго на третий меняи перевозили спецконвоем: двое надзирателей да я. Если души умерших иногда пролетают среди нас, видят нас, легко читают внас наши мелкие побуждения, а мы не видим и не угадываем их, бесплотных, тотакова и поездка спецконвоем. Ты окунаешься в гущу воли, толкаешься в станционном зале. Рассеяннопроглядываешь объявления, которые наверняка и ни с какой стороны не могуттебя касаться. Сидишь на старинном пассажирском "диване" и слушаешь странныеи ничтожные разговоры: о том, что какой-то муж бьет жену или бросил еЈ; асвекровь почему-то не уживается с невесткой; а комунальные соседи жгутэлектричество в коридоре и не вытирают ног; а кто-то кому-то мешает послужбе; а кого-то зовут в хорошее место, но не решается он на переезд -- какэто с места сниматься, легко ли? Ты все это слушаешь -- и мурашки отречениявдруг бегут по твоей спине и голове: тебе так ясно проступает подлинная меравещей во Вселенной! мера всех слабостей и страстей! -- а этим грешникамникак не дано еЈ увидеть. Истинно жив, подлинно жив только ты, бесплотный, аэти все лишь по ошибке считают себя живущими. И -- незаполнимая бездна между вами! Ни крикнуть им, ни заплакать надними нельзя, ни потрясти их за плечи: ведь ты -- дух, ты -- призрак, а они-- материальные тела. Как же внушить им -- прозрением? видением? во сне? -- братья! люди!Зачем дана вам жизнь?! В глухую полночь распахиваются двери смертных камер-- и людей с великой душой волокут на расстрел. На всех железных дорогахстраны сию минуту, сейчас, люди лижут после селедки горькими языками сухиегубы, они грезят о счастьи распрямленных ног, об успокоении после оправки. ВОротукане только летом на метр отмерзает земля -- и лишь тогда в неЈзакапывают кости умерших за зиму. А у вас -- под голубым небом, под горячимсолнцем есть право распорядиться своей судьбой, пойти выпить воды,потянуться, куда угодно ехать без конвоя -- какие ж невытертые ноги? причемтут свекровь? Самое главное в жизни, все загадки еЈ -- хотите, я высыплю вамсейчас? Не гонитесь за призрачным -- за имуществом, за званием: этонаживается нервами десятилетий, а конфискуется в одну ночь. Живите с ровнымпревосходством над жизнью -- не пугайтесь беды, и не томитесь по счастью,всЈ равно ведь: и горького не довеку, и сладкого не дополна. Довольно с вас,если вы не замерзаете, и если жажда и голод не рвут вам когтямивнутренностей. Если у вас не перешиблен хребет, ходят обе ноги, сгибаютсяобе руки, видят оба глаза и слышат оба уха -- кому вам еще завидовать?зачем? Зависть к другим больше всего съедает нас же. Протрите глаза, омойтесердце -- и выше всего оцените тех, кто любит вас и кто к вам расположен. Необижайте их, не браните, ни с кем из них не расставайтесь в ссоре: ведь выже не знаете, может быть это ваш последний поступок перед арестом, и такимвы останетесь в их памяти!.. Но конвоиры поглаживают в карманах черные ручки пистолетов. И мы сидимвтроем рядышком, непьющие ребята, спокойные друзья. Я тру лоб, я закрываю глаза, открываю -- опять этот сон: никем неконвоируемое скопище людей. Я твердо помню, что еще сегодня ночевал в камереи завтра буду в камере опять. А тут какие-то контролеры со щипчиками: "Вашбилет!" "Вон, у товарища." Вагоны полны (ну, по-вольному "полны" -- под скамейками никто не лежит,и на полу в проходах не сидят). Мне сказано -- держаться просто, я и держуськуда проще: увидел в соседнем купе боковое место у окна и пересел. Аконвоирам в том купе места не нашлось. Они сидят в прежнем и оттудавлюбленными глазами за мной следят. В Переборах освобождается место черезстолик против меня, но прежде моего конвоира место успевает занять мордатыйпарень в полушубке, меховая шапка, с простым, но крепким деревяннымчемоданом. Чемодан этот я узнал: лагерного изготовления, mаdе in Архипелаг. "Фу-у-уф" -- отдувается парень. Света мало, но вижу: он раскраснелсявесь, посадка была с дракой. И достает флягу: "Пивка выпьешь, товарищ?" Язнаю, что мой конвоир изнемогает в соседнем купе: не должен же я питьалкогольного, нельзя! Но -- держаться надо просто. И я говорю небрежно: "Даналей, пожалуй." (Пиво?? Пиво!! За три года я его не выпил ни глоточка!Завтра в камере буду хвастать: пиво пил!) Парень наливает, я с содроганиемпью. Уже темно. Электричества в вагоне нет, послевоенная разруха. В старомфонаре в дверной перегородке горит один свечной огарок, на четыре купесразу: на два вперед и два назад. Мы с парнем приятельски разговариваем,почти не видя друг друга. Как ни перегибается мой конвоир -- ничего ему неслышно за стуком вагона. У меня в кармане -- открытка домой. Сейчас объяснюмоему простецкому собеседнику, кто я, и попрошу опустить в ящик. Судя почемодану, он и сам сидел. Но он опережает меня: "Знаешь, еле отпусквыпросил. Два года не пускали, такая служба собачья." "Какая же?" "Да ты незнаешь. Я -- асмодей, голубые погоны, никогда не видал?" Тьфу, пропасть, какже я сразу не догадался: Переборы -- центр ВолгоЛага, а чемодан он изнудилиз зэков, бесплатно ему сделали. Как же проткало это нашу жизнь: на два купедва асмодея уже мало! -- третий сел. А может и четвертый где притаился? Аможет, они в каждом купе?.. А может еще кто из наших едет спецконвоем?.. Мой парень всЈ скулит, жалуется на судьбу. Тогда я возражаю емузагадочно: "А кого ты охраняешь, кто по десять лет ни за хрен получил -- темлегче?" Он сразу оседает и замолкает до утра: в полутьме он и прежде неясновидел, что я в каком-то полувоенном -- шинель, гимнастЈрка. Он думал --просто вояка, а теперь шут его знает: может я -- оперативник? беглецовловлю? зачем я в этом вагоне? а он лагеря при мне ругал... Огарок в фонаре заплывает, но всЈ еще горит. На третьей багажной полкекакой-то юноша приятным голосом рассказывает о войне -- настоящей, о какой вкнигах не пишут, был сапером, рассказывает случаи, верные с правдой. И такприятно, что вот незагражденная правда всЈ же льется в чьи-то уши. Мог бы рассказать и я... Я бы даже хотел рассказать!.. Нет, пожалуй ужене хочу. Четыре года моей войны как корова слизнула. Уже не верю, что этобыло, и вспоминать не хочу. Два года ЗДЕСЬ, два года Архипелага, затмили дляменя фронтовые дороги, фронтовое товарищество, всЈ затмили. Клин вышибаетсяклином. И вот, проведя лишь несколько часов среди ВОЛЬНЫХ, я чувствую: уста моинемы: мне нечего делать среди них, мне -- связано здесь. Хочу -- свободнойречи! хочу -- на родину! хочу -- к себе на Архипелаг! Утром я ЗАБЫВАЮ открытку на верхней вагонной полке: ведь будетконудукторша протирать вагон, снесет еЈ в ящик, если человек... Мы выходим на площадь с Северного вокзала. Надзиратели мои опятьпопались новички, Москвы не знают. Поедем трамваем "Б", решаю я за них.Посреди площади у трамвайной остановки -- свалка, время перед работой.Надзиратель поднимается к вагоновожатому и показывает ему книжечку МВД. Напередней площадке, как депутаты Моссовета, мы важно стоим весь путь ибилетов не берем. Старика не пускают: не инвалид, через заднюю влезешь! Мы подъезжаем к Новослободской, сходим -- и первый раз я вижу Бутырскуютюрьму извне, хотя четвертый раз уже меня в неЈ привозят, и без труда я могуначертить еЈ внутренний план. У, какая суровая высокая стена на дваквартала! Холодеют сердца москвичей при виде раздвигающейся стальной пастиэтих ворот. Но я без сожаления оставляю московские тротуары, как домой идучерез сводчатую башенку вахты, улыбаюсь в первом дворе, узнаю знакомыерезные деревянные главные двери -- и ничто мне, что сейчас поставят -- вотуже поставили -- лицом к стене и спрашивают: "фамилия? имя-отчество?.. годрождения?.." Фамилия!.. Я -- Межзвездный Скиталец! Тело мое спеленали, но душа --неподвластна им. Я знаю: через несколько часов неизбежных процедур над моим телом --бокса, шмона, выдачи квитанций, заполнения входной карточки, прожарки и бани-- я введен буду в камеру с двумя куполами, с нависающей аркой посередине(все камеры такие), с двумя большими окнами, одним длинным столом-шкафом --и встречу не известных мне, но обязательно умных, интересных, дружественныхлюдей, и станут рассказывать они, и стану рассказывать я, и вечером не сразузахочется уснуть. А на мисках будет выбито (чтоб на этап не увезли): "БуТюр". СанаторийБутюр, как мы смеялись тут прошлый раз. Санаторий, мало известный ожирелымсановникам, желающим похудеть. Они тащат свои животы в Кисловодск, тамвышагивают по маршрутным тропам, приседают, потеют целый месяц, чтобысбросить два-три килограмма. В санатории же БуТюр, совсем под боком, любойбы из них похудел на полпуда в неделю безо всяких упражнений. Это -- проверено. Это не имело исключений. ___ Одна из истин, в которой убеждает тебя тюрьма, -- та, что мир тесен,просто очень уж тесен. Правда, Архипелаг ГУЛаг, раскинутый на всЈ то жепространство, что и Союз Советов, по числу жителей гораздо меньше его.Сколько их именно в Архипелаге -- добраться нам невозможно. Можно допустить,что одновременно в лагерях не находилось больше двенадцати миллионов1 (одниуходили в землю, Машина приволакивала новых). И не больше половины из нихбыло политических. Шесть миллионов? -- что ж, это маленькая страна, Швецияили Греция, там многие знают друг друга. Немудрено же, попади в любую камерулюбой пересылки, послушай, разговорись -- и обязательно найдешь соднокамерниками общих знакомых. (Да что там, если Д., в одних одиночках годпересидев, попадает после Сухановки, после рюминских избиений и больницы, влубянскую камеру, называет себя -- и шустрый Ф. сразу ему навстречу: "А-а,так я вас знаю!" "Откуда? -- дичится Д. -- Вы ошибаетесь". Ничуть. Ведь этовы тот самый американец Александр Д., о котором буржуазная пресса лгала, чтовас похитили, а ТАСС опровергало. Я был на воле и читал.") Люблю этот момент, когда в камеру впускают новенького (не новичка --тот входит подавленно, смущенно, а уже сиделого зэка). И сам люблю входить вновую камеру (впрочем, Бог помилуй, больше бы и не входил) -- беззаботнаяулыбка, широкий жест: "Здорово, братцы!" Бросил свой мешочек на нары, --"Ну, какие новости за последний год в Бутырках?" Начинаем знакомиться. Какой-то парень, Суворов, 58-я статья. На первыйвзгляд ничем не примечателен, но лови, лови: на Красноярской пересылке с нимв камере некий Махоткин... -- Позвольте, не полярный летчик? -- Да-да, его имени... --...остров в Таймырском заливе. А сам он сидит по 58-10. Так скажитезначит пустили его в Дудинку? -- Откуда вы знаете? Да. Прекрасно. Еще одно звено в биографии совершенно неизвестного мнеМахоткина. Я никогда его не встречал, никогда может быть и не встречу, нодеятельная память всЈ отложила, что я знаю о нЈм: Махоткин получил червонец,а остров нельзя переименовать, потому что он на картах всего мира (это же --не гулаговский остров). Его взяли на авиационную шарашку в Болшино, он тамтомился, летчик среди инженеров, летать же не дадут. Ту шарашку делилипополам, Махоткин попал в таганрогскую половину, и кажется все связи с нимобрезаны. В другой половине, в рыбинской, мне рассказали, что просилсяпарень летать на Дальний Север. Теперь вот узнаю, что ему разрешили. Мне это-- ни за чем, но я все запомнил. А через десять дней я окажусь в одномбутырском банном боксе (есть такие премиленькие боксы в Бутырках с кранами ишайкой, чтобы большой бани не занимать) еще с неким Р. Этого Р. я тоже незнаю, но оказывается, он полгода лежал в бутырской больнице, а теперь едетна рыбинскую шарашку. Еще три дня -- и в Рыбинске, в закрытом ящике, где узэков обрезана всякая связь с внешним миром, станет известно и о том, чтоМахоткин в Дудинке, и о том куда взяли меня. Это и есть арестантскийтелеграф: внимание, память и встречи. А этот симпатичный мужчина в роговых очках? Гуляет по камере и приятнымбаритоном напевает Шуберта: "И юность вновь гнетЈт меня, И долог путь к могиле..." -- Царапкин, Сергей Романович. -- Позвольте, так я вас хорошо знаю. Биолог? Невозвращенец? Из Берлина? -- Откуда вы знаете? -- Ну как же, мир тесен! В сорок шестом году с Николаем ВладимировичемТимофеевым-Рессовским......Ах, что это была за камера! -- не самая ли блестящая в моей тюремнойжизни?.. Это было в июле. Меня из лагеря привезли в Бутырки по загадочному"распоряжению министра внутренних дел". Привезли после обеда, но такая быланагруженность в тюрьме, что одиннадцать часов шли приемные процедуры, итолько в три часа ночи, заморенного боксами, меня впустили в 75-ю камеру.Освещенная из-под двух куполов двумя яркими электрическими лампами, камераспала вповалку, мечась от духоты: жаркий воздух июля не втекал в окна,загороженные намордниками. Жужжали бессонные мухи и садились на спящих, теподергивались. Кто закрыл глаза носовым платком от бьющего света. Остропахла параша -- разложение ускорялось в такой жаре. В камеру, расчитанную на25 человек, было натолкано не чрезмерно, человек восемьдесят. Лежали сплошьна нарах слева и справа и на дополнительных щитах, уложенных через проход, ивсюду из-под нар торчали ноги, а традиционный бутырский стол-шкаф былсдвинут к параше. Вот тут-то и был еще кусочек свободного пола, и я лег.Встававшие к параше так до утра и переступали через меня. По команде "подъЈм!", выкрикнутой в кормушку, всЈ зашевелилось: сталиубирать поперечные щиты, двигать стол к окну. Подошли меняпроинтервъюировать -- новичок я или лагерник. Оказалось, что в камеревстречается два потока: обычный поток свежеосужденных, направляемых влагеря, и встречный поток лагерников, сплошь специалистов -- физиков,химиков, математиков, инженеров-конструкторов, направляемых неизвестно куда,но в какие-то благополучные научно-исследовательские институты. (Тут яуспокоился, что министр не будет мне доматывать срока.) Ко мне подошелчеловек нестарый, ширококостый (но сильно исхудавший), с носом, чуть-чутьзакругленным под ястреба: -- Профессор Тимофеев-Рессовский, президент научно-техническогообщества 75-й камеры. Наше общество собирается ежедневно после утреннейпайки около левого окна. Не могли бы вы нам сделать какое-нибудь научноесообщение? Какое именно? Застигнутый врасплох, я стоял перед ним в своей длинной затасканнойшинели и в зимней шапке (арестованные зимой обречены и летом ходить взимнем). Пальцы мои еще не разогнулись с утра и были все в ссадинах. Какое ямог сделать научное сообщение? Тут я вспомнил, что недавно в лагере была уменя две ночи принесенная с воли книга Смита -- официальный отчет военногоминистерства США о первой атомной бомбе. Книга вышла этой весной. Никто вкамере еЈ еще не видел? Пустой вопрос, конечно, нет. Так судьба усмехнулась,заставляя меня сбиться таки на атомную физику, по которой я и записался вГУЛаге. После пайки собралось у левого окна научно-техническое общество человекиз десяти, я сделал свое сообщение и был принят в общество. Одно я забывал,другого не мог допонять, -- Николай Владимирович, хоть год уже сидел втюрьме и ничего не мог знать об атомной бомбе, то и дело восполнял пробелымоего рассказа. Пустая папиросная пачка была моей доской, в руке --незаконный обломок грифеля. Николай Владимирович всЈ это у меня отбирал, ичертил, и перебивал своим так уверенно, будто он был физик из самойлос-аламосской группы. Он действительно работал с одним из первых евпропейских циклотронов, нодля облучения мух-дрозофил. Он был биолог, из крупнейших генетиковсовременности. Он уже сидел в тюрьме, когда Жебрак не зная о том (а можетбыть и зная), имел смелость написать для канадского журнала: "русскаябиология не отвечает за Лысенко, русская биология -- этоТимофеев-Рессовский" (во время разгрома биологии в 1948 году Жебраку этоприпомнили). ШрЈдингер в брошюре "Что такое жизнь" нашел место дваждыпроцитировать Тимофеев-Рессовского, уже давно сидевшего. А он вот был перед нами и блистал сведениями изо всех возможных наук.Он обладал той широтой, которую ученые следующих поколений даже и не хотятиметь (или изменились возможности охвата?). Хотя сейчас он так был измотанголодом следствия, что эти упражнения ему становились нелегки. Поматеринской линии он был из захудалых калужских дворян на реке Рессе, поотцовской же -- боковой потомок Степана Разина, и эта казацкая могута оченьв нЈм чувствовалась -- в широкой его кости, в основательности, в стойкойобороне против следователя, но зато и в голоде, сильнейшем, чем у нас. А история была та, что в 1922 году немецкий ученый Фогт, создавший вМоскве институт Мозга, попросил откомандировать с ним для постоянной работыдвух способных окончивших студентов. Так Тимофеев-Рессовский и друг егоЦарапкин были посланы в командировку, не ограниченную временем. Хоть они ине имели там идеологического руководства, но очень преуспели собственно внауке, и когда в 1937-м (!) году им велели вернуться на родину, этооказалось для них инерционно-невозможным: они не могли бросить ни логикисвоих работ, ни приборов, ни учеников. И, пожалуй, еще не могли потому, чтона родине теперь надо было бы публично облить дерьмом всю своюпятнадцатилетнюю работу в Германии, и только это дало бы им правосуществовать (да и дало ли бы?). Так они стали невозвращенцами, оставаясьоднако патриотами. В 1945-м году советские войска вошли в Бух (северо-восточное предместьеБерлина), Тимофеев-Рессовский встретил их радостно и целеньким институтом:всЈ решалось как нельзя лучше, теперь не надо было расставаться синститутом! Приехали представители, проходили, сказали: -- У-гм, пакуйте всЈв ящики, повезем в Москву. -- Это невозможно! -- отпрянул Тимофеев. -- ВсЈпогибнет! Установки налаживались годами! -- Гм-м-м. -- удивилось начальство.И вскоре Тимофеева и Царапкина арестовали и повезли в Москву. Наивные, онидумали, что без них институт не будет работать. Хоть и не работай, но давосторжествует генеральная линия! На Большой Лубянке арестованным легкодоказали, что они изменники родины (е?), дали по десять лет, и теперьпрезидент научно-технического общества 75-й камеры бодрился, что он нигде недопустил ошибки. В бутырских камерах дуги, держащие нары, очень низкие: даже тюремнойадминистрации не приходило в голову, что под ними будут спать арестанты.Поэтому сперва бросаешь соседу шинель, чтоб он там еЈ разостлал, затемничком ложишься на полу в проходе и подползаешь. По проходу ходят, пол поднарами подметается разве что в месяц раз, руки помоешь ты только на вечернейоправке, да и то без мыла, -- нельзя сказать, чтоб тело свое ты ощущал каксосуд Божий. Но я был счастлив! Там, на асфальтовом полу под нарами, всобачьем заползе, куда с нар сыпались нам в глаза пыль и крошки, я былабсолютно, безо всяких оговорок счастлив. Правильно высказал Эпикур: иотсутствие разнообразия может ощущаться как удовольствие послепредшествующих разнообразных неудовольствий. После лагеря, казавшегося уженескончаемым, после десятичасового дня, после холода, дождей, с наболевшейспиной -- о, какое счастье целыми днями лежать, спать и всЈ-таки получать650 граммов хлеба и два приварка в день -- из комбикорма, из дельфиньегомяса. Одно слово -- санаторий БуТюр. Спать! -- это очень важно. На брюхо лечь, спиной укрыться и спать! Вовремя сна ты не расходуешь сил и не терзаешь сердца -- а срок идет, а срокидет! Когда трещит и брызжет факелом наша жизнь, мы проклинаем необходимостьвосемь часов бездарно спать. Когда же мы обездолены, обезнадежены --благословение тебе, сон четырнадцатичасовой! Но в той камере меня продержали два месяца, я отоспался на год назад,на год вперед, за это время подвинулся под нарами до окна и снова вернулся кпараше, уже на нары, и на нарах дошел до арки. Я уже мало спал -- хлебалнапиток жизни и наслаждался. Утром научно-техническое общество, потомшахматы, книги (их, путЈвых, три-четыре на восемьдесят человек, за нимиочередь), двадцать минут прогулки -- мажорный аккорд! мы не отказываемся отпрогулки, даже если выпадает идти под проливным дождем. А главное -- люди,люди, люди! Николай Андреевич Семенов, один из создателей ДнепроГЭСа. Егодруг по плену инженер Ф. Ф. Карпов. Язвительный находчивый Виктор Каган,физик. Консерваторец Володя Клемпнер, композитор. Дровосек и охотник вятскихлесов, дремучий как лесное озеро. Православный проповедник из Европы ЕвгенийИванович Дивнич. Он не остается в рамках богословия, он поносит марксизм,объявляет, что в Европе уже давно никто не принимает такого учения всерьЈз-- и я выступаю на защиту, ведь я марксист. Еще год назад как уверенно я бего бил цитатами, как бы я над ним уничижительно насмехался! Но этот первыйарестантский год наслоился во мне -- когда это произошло? я не заметил --сколькими новыми событиями, видами и значениями, что я уже не могу говорить:их нет! это буржуазная ложь! Теперь я должен признавать: да, они есть. И тутсразу же слабеет цепь моих доводов и меня бьют почти шутя. И опять идут пленники, пленники, пленники -- поток из Европы непрекращается второй год. И опять русские эмигранты -- из Европы и изМанчжурии. С эмигрантами ищут знакомых так: из какой вы страны? а такого-тознаете? Конечно, знает. (Тут я узнаю о расстреле полковника Ясевича.) И старый немец -- тот дородный немец, теперь исхудалый и больной,которого в Восточной Пруссии я когда-то заставлял нести мой чемодан. О, кактесен мир!.. Надо ж было нам увидеться! Старик улыбается мне. Он тоже узнали даже как будто рад встрече. Он простил мне. Срок ему десять лет, но житьосталось меньше гораздо... И еще другой немец -- долговязый, молодой, нооттого ли что по-русски ни слова не знает -- безответный. Его и за немца несразу признаешь: немецкое с него содрали блатные, дали на сменку вылинявшуюсоветскую гимнастерку. Он -- знаменитый немецкий асс. Первая его компаниябыла -- война Боливии с Парагваем, вторая -- испанская, третья -- польская,четвертая -- над Англией, пятая -- Кипр, шестая -- Советский Союз. Посколькуон -- асс, не мог же он не расстреливать с воздуха женщин и детей! --военный преступник, 10 лет и 5 намордника. -- И, конечно, есть на камеруодин благомысл (вроде прокурора Кретова): "Правильно вас всех посадили,сволочи, контрреволюционеры! История перемелет ваши кости, на удобрениепойдете!" "И ты же, собака, на удобрение!" -- кричат ему. "Нет, мое делопересмотрят, я осужден невинно!" Камера воет, бурлит. Седовласый учительрусского языка, встаЈт на нарах, босой, и как новоявленный Христоспростирает руки: "Дети мои помиримся!.. Дети мои!" Воют и ему: "В Брянскомлесу твои дети! Ничьи мы уже не дети! Только -- сыновья ГУЛага..." После ужина и вечерней оправки подступила ночь к намордникам окон,зажигались изнурительные лампы под потолком. День разделяет арестантов, ночьсближает. По вечерам споров не было, устраивались лекции или концерты. И тутопять блистал Тимофеев-Рессовский: целые вечера посвящал он Италии, Дании,Норвегии, Швеции. Эмигранты рассказывали о Балканах, о Франции. Кто-то читаллекцию о Корбюзье, кто-то -- о нравах пчел, кто-то -- о Гоголе. Тут и куриливо все легкие! Дым заполнял камеру, колебался как туман, в окно не было тягииз-за намордника. Выходил к столу Костя Киула, мой сверстник, круглолицый,голубоглазый, даже нескладно смешной, и читал свои стихи, сложенные втюрьме. Его голос переламывался от волнения. Стихи были: "Первая передача","Жене", "Сыну". Когда в тюрьме ловишь на слух стихи, написанные в тюрьме же,ты не думаешь о том, отступил ли автор от силлабо-тонической системы икончаются ли строки ассонансами или полными рифмами. Эти стихи -- кровьТВОЕГО сердца, слЈзы ТВОЕЙ жены. В камере плакали.2 С той камеры потянулся и я писать стихи о тюрьме. А там я читал вслухЕсенина, почти запрещенного до войны. Молодой Бубнов -- из пленников, апрежде кажется, недоучившийся студент, смотрел на чтецов молитвенно, по лицуразливалось сияние. Он не был специалистом, он ехал не из лагеря, а в лагерьи скорее всего -- по чистоте и прямоте своего характера -- чтобы тамумереть, такие там не живут. И эти вечера в 75-й камере были для него и длядругих -- в затормозившемся смертном сползании внезапный образ тогопрекрасного мира, который есть и -- будет, но в котором ни годика, нимолодого годика не давала им пожить лихая судьба. Отпадала кормушка, и вертухайское мурло рявкало нам: "Ат-бо'й!" Нет, идо войны, учась в двух ВУЗах сразу, еще зарабатывая репетированием ипорываясь писать -- кажется и тогда не переживал я таких полных,разрывающих, таких загруженных дней, как в 75-й камере в то лето...... -- Позвольте, -- говорю я Царапкину, -- но с тех пор от некоегоДеуля, мальчика, в шестнадцать лет получившего пятерку (только не школьную)за "антисоветскую агитацию"... -- Как, и вы его знаете?.. Он ехал с нами в одном этапе в Караганду... --...я слышал, что вы устроились лаборантом по медицинским анализам, аНиколай Владимирович был всЈ время на общих... -- И он очень ослабел. Его полумертвого везли из столыпина в Бутырки.Теперь он лежит в больнице, и от Четвертого Спецотдела3 ему выдают сливочноемасло, даже вино, но встанет ли он на ноги -- сказать трудно. -- Четвертый Спецотдел вас вызывал? -- Да. Спросили, не считаем ли мы всЈ-таки возможным после шестимесяцев Караганды заняться налаживанием нашего института на земле отечества. -- И вы бурно согласились? -- Еще бы! Ведь теперь мы поняли свои ошибки. К тому же всеоборудование, сорванное с мест и заключЈнное в ящики, приехало и без нас. -- Какая преданность науке со стороны МВД! Очень прошу вас, ещенемножко Шуберта! И Царапкин напевает, грустно глядя в окна (в его очках так и отражаютсятемные намордники и светлые верхушки окон): Vom Abendrot zum Morgenlicht War mancher Korf zum Greise Wer glaubt es? meiner ward es nicht Auf dieser ganzen Reise. ___ Мечта Толстого сбылась: арестантов больше не заставляют присутствоватьпри порочной церковной службе. Тюремные церкви закрыты. Правда, сохранилисьих здания, но они удачно приспособлены под расширение самих тюрем. ВБутырской церкви помещается таким образом лишних две тысячи человек, -- а загод пройдет и лишних пятьдесят тысяч, если на каждую партию класть по двенедели. Попадая в Бутырки в четвертый или в пятый раз, уверенно спеша двором,обомкнутым тюремными корпусами, в предназначенную мне камеру, даже обходянадзирателя на плечо (так лошадь без кнута и вожжей спешит домой, где ждетеЈ овес) -- я иной раз и забуду оглянуться на квадратную церковь,переходящую в осьмерик. Она стоит особо посреди квадратного двора. ЕЈнамордники совсем не техничны, не стеклоарматурны, как в основной тюрьме --это посеревший подгнивающий тес, указывающий на второстепенность здания. Тамкак бы внутрибутырская пересылка для свежеосужденных. А когда-то, в 45-м году, я переживал как большой и важный шаг: послеприговора ОСО нас ввели в церковь (самое время! не худо бы и помолиться!),взвели на второй этаж (там нагорожен был и третий) и из осьмигранноговестибюля растолкали по разным камерам. Меня впустили в юго-восточную. Это была просторная квадратная камера, в которой держали в то времядвести человек. Спали, как всюду, на нарах (они одноэтажные там), под нарамии просто в проходах, на плитчатом полу. Не только намордники на окнах быливторостепенные, но и всЈ содержалось здесь как бы не для сынов, а дляпасынков Бутырок: в эту копошащуюся массу не давали ни книг, ни шахмат ишашек, а алюминиевые миски и щербленные битые деревянные ложки от еды до едызабирали тоже, опасаясь как бы их не увезли впопыхах этапов. Даже кружек итех жалели для пасынков, а мыли миски после баланды и из них же лакаличайную бурду. Отсутствие своей посуды в камере особенно разило тех, комупадало счастье-несчастье получить передачу от родных (а в эти последние дниперед далеким этапом родные на скудеющие средства старались обязательночто-то передать). Родственники сами не имели тюремного образования, и вприЈмной тюрьмы никакого доброго совета они не могли бы получить никогда.Поэтому они не слали пластмассовой посуды, единственной дозволеннойарестанту, но -- стеклянную или железную. Через кормушку камеры все этимЈды, варенья, сгущенное молоко безжалостно выливались и выскребались избанок в то, что есть у арестантов, а в церковной камере у него ничего нет,значит просто в ладони, в рот, в носовой платок, в полу одежды -- по ГУЛагувполне нормально, но для центра Москвы? И при всЈм том -- "скорей, скорей!"-- торопил надзиратель, как будто к поезду опаздывал (а торопил потому, чтои сам еще рассчитывал облизать отбираемые банки). В церковных камерах всЈбыло временное, лишенное и той иллюзии постоянства, какая была в камерахследственных и ожидающих суда. Перемолотое мясо, полуфабрикат для ГУЛага,арестантов держали здесь те неизбежные дни, пока на Красной Пресне неосвобождалось для них немного места. Единственная была здесь льгота --ходить самим трижды в день за баландою (здесь не было в день ни каши, нобаланда -- трижды, и это милосердно, потому что чаще, горячей, и тяжелей вжелудке). Льготу эту дали потому, что в церкви не было лифтов, как востальной тюрьме, и надзиратели не хотели надрываться. Носить надо былотяжелые большие баки издалека, через двор, и потом взносить по крутойлестнице, это было очень трудно, сил мало, а ходили охотно -- только бывыйти лишний раз в зелЈный двор и услышать пение птиц. В церковных камерах был свой воздух: он уже чуть колыхался отпредсквозняков будущих пересылок, от предветра полярных лагерей. В церковныхкамерах шел обряд привыкания -- к тому, что приговор свершился и нискольконе в шутку; к тому, что как ни жестока твоя новая пора жизни, но мозг долженпереработаться и принять еЈ. Это трудно давалось. И не было здесь постоянства состава, который есть в следственныхкамерах, отчего те становятся как бы подобием семьи. Денно и нощно здесьвводили и выводили единицами и десятками, от этого всЈ время передвигалисьпо полу и по нарам, и редко с каким соседом приходилось лежать дольше двухсуток. Встретив интересного человека, надо было расспрашивать его неоткладывая, иначе упустишь на всю жизнь. Так я упустил автослесаря Медведева. Начав с ним разговаривать, явспомнил, что фамилию его называл император Михаил. Да, он был егоодноделец, один из первых читавших "Воззвание к русскому народу" и недонесших о том. Медведеву дали непростительно, позорно мало -- всего лишьтри года! -- это по 58-й статье, по которой и пять лет считалось срокомдетским. Видно, всЈ-таки императора сочли сумасшедшим, а остальныхпомиловали по классовым соображениям. Но едва я собрался узнать как это всепонимает Медведев -- а его взяли "с вещами". По некоторым обстоятельствамможно было сообразить, что взяли его на освобождение. Этим подтверждались тепервые слухи о сталинской амнистии, которые в то лето доходили до нас, об амнистии никому, об амнистии, после которой даже под нарами не становилосьпросторнее. Взяли на этап моего соседа -- старого шуцбундовца (всем этимшуцбундовцам, задыхавшимся в консервативной Австрии, здесь, на родинемирового пролетариата в 1937 году вжарили по десятке, и на островахАрхипелага они нашли свой конец). И ко мне придвинулся смуглый человечек сосмоляными волосами, с женственными глазами -- тЈмными вишнями, однако сукрупненным расширенным носом, портившим всЈ лицо до каррикатуры. С нимрядом мы полежали сутки молча, на вторые у него был повод спросить: "За коговы меня принимаете?" Говорил он по-русски свободно, правильно, но сакцентом. Я заколебался: было в нЈм и кавказское как будто, и как будтоармянское. Он улыбнулся: "Я легко выдавал себя за грузина. Меня звали Яша.Все смеялись надо мной. Я собирал профсоюзные взносы." Я оглядел его.Действительно комичная фигура: коротышка, лицо непропорциональное,беззлобная улыбка. И вдруг он напрягся, черты его стали отточенными, глазастянулись и как взмахом чЈрной сабли полосанули меня: -- А я -- разведчик румынского генерального штаба! Лукоте'нантВладимиреску! Я даже вздрогнул, такой мне послышался динамит. Перезнакомившись сдвумя сотнями лжешпионов, я никак не предполагал встретить настоящего, идумал их не существует. По его рассказу происходил он из аристократической семьи. С трехлетнеговозраста уже был предназначен для генштаба, с шести лет его отдали навоспитание в разведывательный отдел. Взрослея, он выбрал себе полем будущейдеятельности -- Советский Союз, считая, что здесь и самая непреклонная вмире контрразведка и особенно трудно работать из-за того, что всеподозревают друг друга. Теперь он заключал, что поработал здесь неплохо.Несколько предвоенных лет -- в Николаеве и, кажется, обеспечил румынскимвойскам захват судостроительного завода в целости. Потом он был натракторном заводе в Сталинграде, потом на Уралмашзаводе. За профсоюзнымивзносами он вошел в кабинет начальника крупного цеха, притворил за собойдверь, и улыбка дурачка сошла с его губ, опять появилось вот это сабельноережущее выражение: "Пономарев! (тот звался на Уралмаше иначе). Мы следим завами от Сталинграда. Вы бросили там свой пост (он что-то крупное был наСталинградском тракторном), под чужим именем устроились сюда. Выбирайте --расстрел от своих или работу с нами". Пономарев выбрал работу с ними, и этоочень похоже на преуспевающего хряка. Лукотенант руководил им, пока не былпереподчинЈн немецкому резиденту в Москве, тот послал его в Подольск ПОСПЕЦИАЛЬНОСТИ. Как объяснял Владимиреску, диверсантов-разведчиков готовятразносторонне, но у каждого есть еще и своя УЗКАЯ специальность. Такойспециальностью Владимиреску была внутренняя подрезка главного стропапарашюта. В Подольске перед складом парашютов его встретил начальник караулаи (кто это? что это был за человек?) пропустил Лукотенанта в склад на восемьночных часов. Приставляя лестничку к штабелям парашютов, не нарушая ихукладки, Владимиреску раздвигал оплЈтку главного стропа, специальныминожницами перерезал четыре пятых части толщины, оставляя одну пятую, чтобыона лопнула в воздухе. Много лет Владимиреску учился и готовился к однойэтой ночи. Теперь, лихорадочно работая, он за восемь часов испортил будто быдо двух тысяч парашютов (по пятнадцать секунд на парашют?). "Я уничтожилсоветскую парашютную дивизию!" -- злорадно сверкал он глазами-вишнями. Арестованный, он отказался от показаний и восемь месяцев, сидя вбутырской одиночке, не проронил слова. "И вас не пытали??" -- "Н-нет"подЈрнул он губами, как бы не допуская такой возможности для не-советскогоподданного. (Бей своих, чтоб чужие боялись!.. А шпион -- золотой фонд, его,может быть, обменивать придется.) Настал день, когда ему показали газеты:Румыния капитулировала, давайте показания. Он продолжал молчать: газетымогли быть поддельны. Ему дали прочесть приказ по румынскому генштабу: поусловиям перемирия генштаб приказывал всем своим разведчикам разоружиться.Он продолжал молчать (приказ мог быть поддельным). Наконец ему дали очнуюставку с его непосредственным начальником из генштаба, тот велел открыться иразоружиться. Тогда Владимиреску хладнокровно дал показания и теперь вмедленном течении камерного дня всЈ равно уж кое-что рассказывал и мне. Егодаже не судили! ему не дали срока! (ведь он не свой домашний! "Я кадровый досамой смерти, меня будут беречь.") -- Но вы мне открываетесь, -- указал я. -- Глядя на ваше лицо, я могуего запомнить. Вообразите, что когда-нибудь мы встречаемся с вами наулице... -- Если я буду уверен, что вы меня не узнали -- вы останетесь живы.Если узнаете -- я вас убью, или заставлю работать у нас. Он совсем не хотел портить отношений с соседом по нарам. Он сказал этопросто, вполне убежденно. Я поверил, что ему ничего не стоило бы пристрелитьили зарезать. Во всей этой длинной арестантской летописи больше не встретится такогогероя. За одиннадцать лет тюрем, лагерей и ссылки единственная такая встречау меня и была, а у других и одной-то не было. Многотиражные же наши комиксыдурачат молодежь, что только таких людей и ловят Органы. Достаточно было оглядеться в той церковной камере, чтобы понять, чтосаму-то молодежь они в первую очередь и ловят. Война кончалась, можно былодать себе роскошь арестовывать всех, кого наметили: их не придется уже братьв солдаты. Говорили, что с 1944-го на 45-й год через Малую (областную)Лубянку прошла "демократическая партия". Она состояла, по молве, изполусотни мальчиков, имела устав, членские билеты. Самый старший по возрасту-- ученик 10-го класса московской школы, был еЈ "генеральный секретарь". --Мелькали и студенты в московских тюрьмах в последний год войны, я встречалих там и здесь. Кажется и я не был стар, но они -- моложе... Как же незаметно это подкралось! Пока мы -- я, мой одноделец, моисверстники воевали четыре года на фронте -- а здесь росло еще однопоколение! Давно ли мы попирали паркет университетских коридоров, считаясебя самыми молодыми и самыми умными в стране и на земле?! -- и вдруг поплитам тюремных камер подходят к нам бледные надменные юноши, и мы пораженноузнаем, что самые молодые и умные уже не мы -- а они! Но я не был обиженэтим, уже тогда я рад был потесниться. Мне была знакома их страсть со всемиспорить, всЈ знать. Мне была понятна их гордость, что вот они избрали благуюучасть и не жалеют. В мурашках -- шевеление тюремного ореола вокругсамовлюбленных и умных мордочек. За месяц перед тем в другой бутырской камере, полубольничной, я ещетолько вступил в проход, еще места себе не увидел, -- как навстречу мневышел с предощущением разговора-спора, даже с мольбой о нЈм -- бледно-желтыйюноша с еврейской нежностью лица, закутанный, несмотря на лето, в трепаннуюпрострелянную солдатскую шинель: его знобило. Его звали Борис Гаммеров. Онстал меня расспрашивать, разговор покатился одним боком по нашим биографиям,другим по политике. Я, не помню почему, упомянул об одной из молитв ужетогда покойного президента Рузвельта, напечатанной в наших газетах, и оценилкак само собой ясное: -- Ну, это, конечно, ханжество. И вдруг желтоватые брови молодого человека вздрогнули, бледные губынасторожились, он как будто приподнялся и спросил: -- По-че-му? Почему вы не допускаете, что государственный деятель можетискренно верить в Бога? Только всего и было сказано! Но -- с какой стороны нападение? Услышатьтакие слова от рожденного в 1923 году?.. Я мог ему ответить очень увереннымифразами, но уверенность моя в тюрьмах уже шатнулась, а главное живет в насотдельно от убеждений какое-то чистое чувство, и оно мне осветило, что это ясейчас не убеждение свое проговорил, а это в меня со стороны вложено. И -- яне сумел ему возразить. Я только спросил: -- А вы верите в Бога? -- Конечно, -- спокойно ответил он. Конечно? Конечно... Да, да. Комсомольская молодость уже облетает,облетает везде. И НКГБ среди первых заметило это. Несмотря на свою юность Боря Гаммеров уже не только повоевалсержантом-противотанкистом на сорокопятках "прощай, Родина!", но и получилранение в легкое, до сих пор не залеченное, от этого занялся туберкулезныйпроцесс. Гаммеров был списан из армии инвалидом, поступил на биофак МГУ -- итак сплелись в нЈм две пряжи: одна -- от солдатчины, другая -- от совсем неглупой и совсем не мертвой студенческой жизни конца войны. Собрался ихкружок размышляющих и рассуждающих о будущем (хотя это им не было никемпоручено) -- и вот оттуда наметанный глаз Органов отличил троих и выхватил.-- Отец Гаммерова был забит в тюрьме или расстрелян в 37-м году, и сынрвался на тот же путь. На следствии он с выражением прочел следователюнесколько своих стихотворений (я очень жалею, что ни одного из них незапомнил, и не могу теперь сыскать, я бы привЈл здесь.) На какие-то месяцы мой путь пересекся со всеми тремя однодельцами: ещев одной бутырской камере я повидал Вячеслава Д. -- такие тоже есть всегда,когда сажают молодых людей: он очень ЖЕЛЕЗНЫЙ был в своем кружке, затемпоспешно рассыпался на следствии. Он получил меньше их всех -- 5 лет и,кажется, втайне очень рассчитывал, что влиятельный папаша выручит его. Потом в Бутырской церкви нагнал меня и Георгий Ингал, старший изо всехних. Несмотря на молодость, он уже был кандидат Союза Писателей. У него былоочень бойкое перо, он писал в контрастных изломах, перед ним приполитическом смирении легко открылись бы эффективные и пустые литературныепути. У него уже был близок концу роман о Дебюсси. Но первые успехи невыхолостили его, на похоронах своего учителя Юрия Тынянова он вышел с речью,что того затравили -- и так обеспечил себе 8 лет срока. Тут нагнал нас и Гаммеров, и в ожидании Красной Пресни мне пришлосьстолкнуться с их объединенной точкой зрения. Это столкновение было труднымдля меня. Я в то время был очень прилежен в том миропонимании, которое неспособно ни признать новый факт, ни оценить новое мнение прежде, чем ненайдет для него ярлыка из готового запаса: то ли это -- мятущаясядвойственность мелкой буржуазии, то ли -- воинственный нигилизмдеклассированной интеллигенции. Не помню, чтоб Игнал и Гаммеров нападали примне на Маркса, но помню, как нападали на Льва Толстого -- и с какой стороны!Толстой отвергал церковь? Но он не учитывал еЈ мистической и организующейроли! Он отвергал библейское учение? Но для новейшей науки в Библии нетпротиворечий, ни даже в первых строках еЈ о создании мира. Он отвергалгосударство? Но без него будет хаос! Он проповедовал слияние умственного ифизического труда в одном человеке? Но это -- бессмысленная нивелировкаспособностей! И, наконец, как видим мы по сталинскому произволу,историческая личность может быть всемогущей, а Толстой зубоскалил над этим!4 Мальчики читали мне свои стихи и требовали взамен моих, а у меня их еще не было. Особенно же много они читали Пастернака, которого превозносили. Я когда-то читал "Сестра моя жизнь" и не полюбил, счел манерным, заумным, очень уж далеким от простых человеческих путей. Но они мне открыли последнюю речь Шмидта на суде, и эта меня проняла, так подходила к нам: Я тридцать лет вынашивал Любовь к родному краю, И снисхожденья вашего Не жду и не теряю! Гаммеров и Ингал так светло и были настроены: не надо нам вашегоснисхождения! Мы не тяготимся посадкой, а гордимся ею! (Хотя кто ж способенистинно не тяготиться? Молодая жена Ингала в несколько месяцев отреклась отнего и покинула. У Гаммерова же за революционными поисками еще не былоблизкой.) Не здесь ли, в тюремных камерах и обретает великая истина? Теснакамера, но не еще ли теснее воля? Не народ ли наш, измученный и обманутый,лежит с нами рядом под нарами и в проходе? Не встать со всею родиной Мне было б тяжелее, И о дороге пройденной Теперь не сожалею. Молодежь, сидящая в тюремных камерах с политической статьей -- этоникогда не средняя молодежь страны, всегда намного ушедшая. В те годы всейтолще молодежи еще только предстояло, предстояло "разложиться",разочароваться, оравнодушеть, полюбить сладкую жизнь -- а потом еще можетбыть-может быть из этой уютной седловинки начать горький подъЈм на новуювершину -- лет через двадцать? Но молоденькие арестанты 45-го года состатьей 58-10 всю эту будущую пропасть равнодушия перемахнули одним шагом,-- и бодро несли свои головы -- вверх под топор. В Бутырской церкви уже осужденные, отрубленные и отрешенные, московскиестуденты сочинили песню и пели еЈ перед сумерками неокрепшими своимиголосами:...Трижды на день ходим за баландою, Коротаем в песнях вечера, И иглой тюремной контрабандою ШьЈм себе в дорогу сидора. О себе теперь мы не заботимся: Подписали -- только б поскорей! И ког-да? сюда е-ще во-ро-тимся?.. Из сибирских дальних лагерей?.. Боже мой, так неужели мы всЈ прозевали? Пока месили мы глинуплацдармов, корчились в снарядных воронках, стереотрубы высовывали из кустов-- а тут еще одна молодежь выросла и тронулась! Да не ТУДА ли онатронулась?.. Не туда ли, куда мы не могли б и осмелиться? -- не так быливоспитаны. Наше поколение вернЈтся, сдав оружие и звеня орденами, рассказываягордо боевые случаи, -- а младшие братья только скривятся: эх вы,недотЈпы!.. 1 По материалам с-д Николаевского и Далина в лагерях считалось от 15 до20 миллионов заключЈнных. 2 Не откликается, гинул Костя Киула. Боюсь, что нет его в живых. 3 Четвертый Спецотдел МВД занимался разработкой научных проблем силамизаключЈнных. 4 И в предтюремные и в тюремные годы я тоже долго считал, что Сталинпридал роковое направление ходу советской государственности. Но вот Сталинтихо умер -- и уж так ли намного изменился курс корабля? Какой отпечатоксобственный, личный он придал событиям -- это унылую тупость, самодурство,самовосхваление. А в остальном он точно шел стопой в указанную стопу. Конец второй части.

 


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 |

Поиск по сайту:

Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.004 сек.)