Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 8 страница

6 ч 161

" •ⁱ'lKii:_t.(<)2(>

представляет собой органическую часть реального городского центра.

Разгорелся конфликт: пикеты, митинги, подписи... иод аккомпа­немент строительных шумов. Частично уступив общественному протесту, городские власти объявили конкурс на решение буль­вара, сознательно ограничив круг участников — чтобы внешне де­мократическим образом подтвердить правоту прежней схемы, прикрыв ее критику в местной прессе. Имея заведомое меньшин­ство в жюри конкурса, общественность обратилась к внешним экспертам с солидной общесоюзной репутацией для того, чтобы обеспечить хотя бы объективный анализ альтернативных проек­тов... История типическая, но ее характерной особенностью яви­лось то, что эмансипация общественности достигла уже такого уровня, что в ее среде самостоятельно зародилась идея, известная по западноевропейской практике с начала 70-х годов. Речь идет о формировании местной общественной (на средства местного сообщества) архитектурной мастерской, куда жители в любое время суток могли бы внести свои предложения и сомнения, где создавался бы в диалоге с ними «их» проект совершенствования «их» Места.

Только с середины 80-х годов мы имеем возможность обсуждать судьбу Места как значимый вопрос местной, муниципальной политики. Технология, технократическая логика сталкиваются уже не просто с пассивным, апатическим неприятием, как было раньше, но с противодействием, выражающимся в политических формах. Монополия казенной интерпретации Места и его судьбы впервые поставлена под вопрос, а в ряде случаев уже прямо отвергается самосознающей общественностью.

«Битвы» вокруг Места, будь то застройка бульвара, как в Толь­ятти, восстановление мечети в Казани, возвращение церковных зданий украинской католической церкви в западных областях Украины, спасение остатков старого города в Чебоксарах или прекращение отравления населения выбросами промышленности в сотнях городов — одна из магистральных перспектив общест­венной жизни в 90-е годы. Неизбежная, неустранимая перспектива, не меняющая своей природы при всех прочих обстоятельствах в их неопределенности.

Однако нам необходимо уже сейчас распознать ростки еще одной тенденции, чтобы верно предвидеть последствия их роста в те же 90-е годы. Дело в том, что одновременно с подъемом и все большим признанием значения публичных мест с 1987 года начи­нается поначалу медленный подъем и значения приватных мест. Новые правительственные решения, принятые под давлением обстоятельств, будь то общественное мнение или провалы прежней жилищной политики, приоткрыли уже возможности для развития кооперативного и индивидуального строительства в немыслимых ранее масштабах. В нескольких городах уже начался процесс: передачи (льготной продажи) так называемого жилого фонда в руки частных владельцев — разумеется, речь пока идет прежде

1(12

всего об одно-двухэтажных постройках без водопровода и канали­зации.

При всей скромности, малозаметности такого дебюта он откры­вает собой процесс огромного социокультурного значения, потому что с этого момента приватное место впервые в советское время имеет шанс обрести статус официально признанной ценности!

Вовлечение будущего индивидуального или корпоративного домовладельца (кооператив, молодежный жилищный комплекс и т. п.) во взаимодействие с местной властью на правах суверенного партнера есть нечто принципиально новое, экзотическое для нашей модели культуры. Напомним, что до совсем недавнего времени самореализация была невозможна даже на таких «выбросах» городского пространства в природу, как садово-огородные участки. еде регламентировался лимитом сверху каждый квадратный де­циметр. Теперь допускается возможность активного самовыраже­ния домовладельца в характере Места, создаваемого в пространстве города.

естественно, что борьба против рецидивов казенной логики, сопротивление носителей которой будет огромным, независимо от формулировок новых законов, будет подталкивать новых домовла­дельцев к соединению усилий в охране права на приватное Место каждого. Вряд ли можно усомниться и в том, что при формирова­нии свободных ассоциаций домовладельцев непременно возникнут кх претензии на «ничью», бросовую, запущенную властями землю, примыкающую к их законной территории. Претензии на то, чтобы превратить эти пустыри в «корпоративное публичное место».

Разумеется, потребуется время для оформления этой новой тенденции. Однако, с точки зрения автора, не только возможен, но вскоре неизбежен конфликт между локальным сообществом, отстаивающим корпоративное Место (мы уже упоминали феномен Братеева в Москве), и новоизбранной городской властью. Дело в том, что передача полноты контроля над городской территорией в руки городского Совета, предполагаемая новым законом о мест­ном самоуправлении, отнюдь не гарантирует еще гармонического развития городской среды. Напротив, есть основания полагать, что новая городская власть, опираясь на новое законодательство, станет — при других лозунгах — настойчиво воспроизводить прежнюю логику технократической интерпретации своих задач в традиционных категориях: население и территория.

Конфликты неизбежны еще и потому, что нелегко определить (даже определив на листе бумаги, в запале законотворчества) желаемый нижний предел — «молекулу» самоуправления. С ха­рактерной российской склонностью к крайним решениям нам грозит бросок от централизованного ведомственного диктата над городскими сообществами к сугубо внешней «сверхдемокра-тичности». Во всяком случае, в крупных городах мы имеем дело со слабоопределенным феноменом районных Советов, как правило, довольно случайным образом приписанных к фрагментам обще-городских земель. Во всех городах существует опасность центро-

бежиого рассредоточения ответственностей (но не возможностей) вплоть до уровня микрорайонных комитетов и домкомов. Во всей этой сложной лестнице — а именно она присутствует в сознании законотворцев как некая данность — кроется серьезная опасность утери целостности города как сообщества людей на объединяю­щей их территории.

Трудно сказать, что является здесь определяющим. То ли простое непонимание целостности города-Места как ценности, то ли характерный для современной бюрократии маневр распыления внимания избирателей, когда ключевой важности вопросы тонут в бесконечном множестве второ- и третьестепенных. Безусловно первое, но весьма вероятно и второе. Во всяком случае, попытки автора, составившего первый в нашей стране проект городского архитектурно-градостроительного кодекса, найти общий язык с ответственными лицами из министерств юстиции и финансов. Мы. натолкнулись на столь резкое и безоговорочное сопротивление, что случайность здесь почти неправдоподобна.

Традиционная технократическая логика, давно уже перенятая бюрократией, толкает к видимой простоте универсальных моде­лей: крупное целое должно расчленяться на равнозначные части. Веда в том, что обжитая среда таким образом не членится — ее «молекулой» всегда является Место. Создается впечатление, что бюрократы из предреволюционного министерства внутренних дел признавали некоторую автономность среды в этом отношении. По крайней мере они вполне удовлетворялись административным членением города на «полицейские части», не пытаясь наложить на живое целое более глубоко забирающее структурирование. «Молекулой» среды является Место, но ни характер, ни размерность его, ни тем более число Мест не заданы заранее, более того, они постоянно переменчивы! В одних случаях, как в Братееве» или Косино, Место созревает в габаритах микрорайона, в других («старый» город в Набережных Челнах или Тольятти) — город­ского района, в третьих — и весь номинальный город еще не созрел до бытия Местом, где-то еще на эту роль оправданно претендует квартал, парк, клуб...

Технократическое сознание категорически неспособно признать такую подвижную реальность, такую меру неопределенности в ее индивидуальности, и поэтому конфликт Места и новоизбранной_; власти почти предрешен. Это не вопрос политики, хотя и политики; тоже; не экономики, хотя и экономики тоже (идентификация; Места стоит немалых средств). Это вопрос культуры, культурного; стереотипа. Выросли и возмужали «безместные» поколения людей,, подрастают следующие. Проведенный автором в 1986 году неслож-ч ный эксперимент в этом отношении весьма показателен. Рисунки десятилетних школьников, созданные в Набережных Челнах одновременно в двух десятках школ (более тысячи работ), явили, более чем тревожную картину восприятия действительной среды повседневного бытия.

На абсолютном большинстве изображений — пустая земля,

на фоне которой «плавают» расчерченные клетками-панелями фасады жилых домов. На многих рисунках проступает подсозна­тельное вписывание в решетку панельных швов всего остального — людей, автомобилей, деревьев, песочниц и убогих качелей. Про­ступает сугубо утилитарное считывание окружающего: рисунки нередко снабжены надписями типа «здесь грязь», «хочу, чтобы был светофор», «детский сад», «магазин»... «мест нет» (у слова «место» есть давно и эта коннотация).

Рисунки, выполненные школьниками старой части города Тих­вина, резко, на эпоху, отличаются от челнинских, потому что созданы горожанами, вырастающими в системе Мест. Улочки, до­ма, переулки, монастырь и пруды у его подножия, речка и ее шлюзы — поле рисунка заполнено чрезвычайно интенсивно и потому легко индивидуализуется от рисунка к рисунку. Но вот дети того же (формально-юридически) города — но это Тихвин-2, выросший при заводе всего в километре от старого,— не имеют этого опыта, и их рисунки трудно отличить от челнинских. Они не «владеют» старым городом. Более того, вырастая, они и не испы­тывают в большинстве потребности в освоении старого города, который остается для них чужим. Это не догадка, а твердо уста­новленный в длительных интервью и контрольных заданиях факт: для этих вступивших уже во взрослую жизнь молодых людей старый город существует лишь как некоторое размытое в памяти пятно. Это пятно связано с «их» городом сугубо функциональным каналом — главной улицей. При этом отнюдь не случайно, что, изображая по просьбе автора план города, старшеклассники Тихвина-2 спрямляли главную улицу на рисунке, не замечали заметного ее излома. Они могли точно поименовать все магазины, ларьки, даже выкладку почти окаменевшего в неподвижности содержимого витрин, но не.могли назвать ни одной детали собст­венно городского пейзажа.

Осуществленная в ходе эксперимента диалоговая разработка средового сознания была быстро подхвачена большинством этих «безместных» детей урбанизации фабрично-слободского типа как любопытная игра. Всего несколько сеансов дали заметный эффект приращения способности различать и замечать, однако, не будучи подкрепленной действительным преображением среды, такая пробужденная способность вновь неизбежно и скоро атрофируется.

Нет, восприятие Места, переживание его ценности отнюдь не является распространенным признаком сознания, и уже потому и новоизбранная власть, и ее общественные партнеры скорее всего будут тяготеть к пользованию сугубо вчерашним словарем, означающим всякие признаки количественными характеристи­ками. Категория качества не допускается при этом внутрь созна­ния, ибо для нее там не уготовано пространство. Средовым же качеством может обладать только Место, пронизанное памятью общей и нитями индивидуальной памяти.

Следовательно, для того чтобы в мире «безместных» людей возникли Места, обладающие качественными характеристиками,

недостает в первую очередь даже не финансов и технических средств, не грамотного планирования и исполнения планов, но самих носителей категории качества, способных связать ее с фраг­ментом пространства и тем преобразовать его в Место. Вспомним: весьма определенное, закрепленное в обыденной истории и в исто­рии литературы Место — ресторан «Яр» (ныне гостиница «Совет­ская» в Москве). Место порождено случайно-закономерным обра­зом — за городской заставой, за пределами городского налогообло­жения. Но это была лишь предпосылка, Местом его сделала сначала кратковременная, а затем и долговременная память, память о лю­дях и нравах. Оно не планировалось и не проектировалось — оно стало! Вполне анонимного вида кафетерий па Невском проспекте стал в 60-е годы безусловным Местом с неофициальным именем «Сайгон»: отсюда в значительной степени вышла вся авангардная литература и, частью, живопись. Оно Место именно потому, что «само стало»!

Подобным примерам несть числа и в куда более богатом Мес­тами мире Европы, но тяга к Месту пробивает себе дорогу при первой же возможности и в самых неблагоприятных, казалось бы, условиях. Чем объяснить, что рядовая «стекляшка», из тех кафе, что в 60-е годы символизировали собой наступление прогресса, расположенная на Большой Бронной улице в Москве, стала на­долго «клубом» водителей такси! Почему один бульвар нового района остается безлюдной пустыней, а другой, почти идентичный, обживается разными поколениями с довольно плавной передачей временного «владения» во времени в течение суток!

Почти всегда причину или импульс, сыгравший роль причины, можно установить, и в процессе такого расследования знания о Месте обогащаются в значительно большей степени, чем любым другим способом. Но для этого нужно задачу изучения природы Места, исследования «духа Места» непрерывно решать и ставить заново. Для этого, в свою очередь, Место необходимо понимать, ощущать, любить, наконец. «Безместность» массового сознания, на взгляд автора, подмывает самый фундамент обыденной культуры (без которой и так называемая высшая культура укрывается в библиотеки, спасаясь там, да еще в рабочих кабинетах немногих чудаков от агрессивного безразличия или прямой агрессии окру­жения) больше, чем что-либо другое. Когда Флоренский называл культуру борьбой с мировым выравниванием, он, судя по ряду работ, весьма внимательный к переживанию окружения, вне всякого сомнения подразумевал в том числе и борьбу с выравни­ванием мест.

Для того чтобы описать маленький город Старую Руссу, где Достоевский писал «Карамазовых», понадобилось в свое время издать более пятисот почтовых открыток — сегодня легкомыслен­ные авторы, пытающиеся создавать фотоальбомы, посвященные огромным новым городам, быстро убеждаются в мучительной; сложности хотя бы сымитировать решение проблемы иллюстра- < тивного ряда. Этим все сказано: различие Мест неотрывно сопря-

жено с различением цветов и оттенков, интонации и значении, наконец, смысла слов. Катастрофа разразилась давно, и ее не оста­новить героическими актами спасения, реконструкции или даже воссоздания отдельных памятников — отдельностей. Эти акты необходимы безусловно, но все же на первый план, по-видимому, выходит проблема создания среды наново — долгий, тяжелый, дорогой путь к созданию условий, при которых Места вновь начнут возникать «сами» в таком количестве и такой плотности, что между ними окрепнут паутинки связей — среда.

Когда-то вся среда являла собой тонкую сетку таких связей. и каждое из Мест обладало именем собственным. Сложный, много­актный процесс подавления местного, а значит, индивидуального, длившийся десятилетиями, подталкивавшийся целыми поколе­ниями, привел почти полностью к истреблению или забвению и имен: нет Места — нет нужды и в имени.

Процесс освоения окружающего мира наново идентичен про­цессу утверждения Места, вслед за чем наступает черед закрепле­ния и имени. Еще раз начался процесс «открытия» страны, ее освоения. Иначе говоря, процесс культурного структурирования — но категории Места. Обнаружив реальность и жизнеспособность Места, человек приобретает шанс высвободиться из «безместности» и обнаружить собственное бытие.

Л. М. МИГРАНЯН

РОЛЬ НАСИЛИЯ В ПРОЦЕССЕ ДЕМОКРАТИЗАЦИИ РОССИИ

...Если допустить, что один человек может насилием противиться тому, что он считает злом, то точно так же другой может наси­лием противиться тому, что этот другой счита­ет злом.

л. Н. толстой

Если попытаться выявить особенно­сти развития России и роль насилия в ускорении или ослаблении этого процесса, то нельзя не прийти к однозначному выводу: использование форм насилия в качестве средства осуществления модернизации России как сверху, так и снизу каждый раз при­водит к прямо противоположным результатам.

В течение всех семи последних десятилетий история России была представлена нашими исследователями под одним-единст-венным углом зрения. Она подвёрстывалась под априорно сущест­вующую теоретическую схему, в соответствии с которой утвержда­лось, что чем острее разворачивалась классовая борьба, тем эф­фективнее подготавливались предпосылки для движения России к демократии и более разумным формам экономического, полити­ческого и духовного развития общества. Отсюда конструирование в исторической науке упрощенной линии развития России XIX — начала XX века, где самые значительные вехи на пути к 1917 году обозначаются так: декабристы — народовольцы — революция 1905 года. Логическим завершением всего этого поступательного движения выступает Февральская революция 1917 года, а Октябрь­ская революция — апофеоз, цель и закономерный результат тысячелетнего развития России.

В философии истории против подобных схематических линей­ных монокаузальных подходов уже в начале века выступил О. Шпенглер. На обширном материале и историческом пространст­ве он показал всю иллюзорность линейного развития (антич­ность—средневековье—новое время), необоснованность пред­ставления исторического процесса как некоего кумулятивного явления. В свою очередь, Т. Кун в работе «Структура научных революций» доказал неоправданность такого подхода на примере истории развития различных областей научного знания. Он пока­зал, что учебники по химии, физике или математике, исходя из доминирующей в данное время в науке парадигмы, искаженно

представляют всю предшествующую историю этих наук как целе­направленное развитие именно к результатам и проблемам, кото­рые сегодня являются важными и доминирующими, будто именно они были главными, будто к ним шли, над ними бились все выдающиеся умы прошлого. Нечто подобное происходит и в соци­альных науках, и в исторических трудах, где под конечный резуль­тат подвёрстывается вся предшествующая история, отсекается все, что не вписывается в сложившуюся схему.

На самом деле возможно, что в предшествующей истории были те или иные события, которые хотя и не ложатся в линейный ряд, но в реальном историческом процессе имели совершенно иное значение, чем это принято считать с точки зрения сегодня господствующей парадигмы. Рассмотрим с позиций такого подхода названные вехи в развитии России и попытаемся осмыслить их иначе — с точки зрения упущенных возможностей.

«СТРАШНО ДАЛЕКИ ОНИ ОТ НАРОДА»

Существует традиция смотреть пессимистически на одно из самых важных событий социальной истории России — восста­ние декабристов. Таково было мнение П. Я. Чаадаева, Ф. М. Досто­евского, В. В. Розанова. Разделяя такую оценку, считаю, что выступление декабристов отбросило Россию на пятьдесят лет назад. На чем же основывается данное умозаключение?

Представляется, что на рубеже XVIII —XIX веков Россия попыталась еще раз сверху осуществить толчок в сторону модер­низации. Чтобы понять это, обратимся к предшествующей исто­рии. Примерно через сто лет после петровских реформ развитие России привело к образованию немногочисленного, но значитель­ного по своему социальному весу слоя образованных и причаст­ных к западной культуре и просвещению людей. Если учесть, что подавляющее большинство в стране были крепостными, то среди свободного населения этот слой составлял довольно значительную силу. На рубеже веков в какой-то степени, хотя бы на уровне верхушечного слоя, западные идеи и формы оказались усвоен­ными.

Вслед за этим Россия, втягиваясь в европейский концерт держав, получила свою партию и стала играть роль гаранта кон­тинентальной стабильности. Однако развитие событий в Европе в конце XVIII века грозило изменить сложившуюся ситуацию и баланс сил и нанести удар по позициям России как великой державы. Вслед за резким усилением в результате роста промыш­ленности и ремесел мощи Англии происходило развитие и Фран­ции, что привело к революции и бурному подъему капитализма. Революционная Франция не только способствовала утверждению новых социально-экономических отношений, но и привнесла в об­щественную жизнь гражданский дух равенства между различными сословиями. Вполне понятно, что Франция стала опасной для

других стран не только своей военно-экономической мощью, но и идеями, которые двигали армии республики. Поражение фео­дальных монархий в борьбе с республиканской Францией, оче­видный разрыв в социокультурном развитии между Россией и ведущими европейскими странами, который всегда был, но угро­жал еще углубиться, породили впервые в России общественные настроения в верхах, отражающие необходимость модернизации страны. Знаменательным фактом в этом направлении стало изда­ние с посвящением Александру I книг И. Бентама, где с наиболь­шей полнотой получили свое оформление экономические, юриди­ческие и этические основы функционирования капиталистиче­ского общества.

Опыт Великобритании для правящих кругов России мог быть наиболее приемлемым, так как в отличие от Франции в этой стране процесс модернизации шел эволюционным путем, без осо­бых катаклизмов в течение нескольких столетий. При Алек­сандре I сложилась группа деятелей под руководством М. М. Спе­ранского, занявшаяся разработкой проекта реформ по модерни­зации России. Целью их было придать развитию страны дина­мизм, не допустить усиления разрыва между Россией и другими великими державами, сняв тем самым угрозу потери ею своего недавно обретенного статуса.

Однако, как правило, статичные общества и политические структуры, к каким относилась и тогдашняя Россия, не в состоя­нии модифицироваться в условиях серьезного внутри- или внешне­политического вызова. Одна из особенностей феодальной культуры, которая в полной мере проявляется в действиях абсолютных монархий,— это доведенный до предела кодекс чести средневе­ковых рыцарей. Он проявляется, в частности, в предпочтении умереть, чем допустить, чтобы кто-либо мог помыслить, что они в состоянии отступить или уступить из-за страха или давления извне.

Военные поражения России, отсутствие единства в рядах пра­вящего сословия, угроза для царя и его окружения, что эти рефор­мы и уступки могут быть рассмотрены как признак слабости или, что еще опаснее, как предание священных принципов и не­зыблемости сословных привилегий, как шаги навстречу всему тому еретическому и чуждому, что привнесла революционная Франция, не позволили принять решения, серьезно затрагиваю­щие социально-экономическую и политическую систему России. На эту атмосферу затем наложило свой отпечаток дальнейшее развитие событий в Европе и в русско-французских отношениях.

Крушение антинаполеоновской коалиции после Аустерлица и Эрфуртский мир поставили ребром проблему радикальной пере­стройки страны, но, как будет показано далее, в условиях поляри­зации общества в России никогда не удавалось провести серьезные реформы и изменения. В данном случае война против Франции воспринималась еще и как война против тех сил внутри страны, которые могли бы стоять на позициях, близких к идеям француз-

окон революции. Требование монолита общества против внешнего врага всегда предполагало в условиях России необходимость монолита в решении внутренних проблем страны. До похода Напо­леона в Россию, после Аустерлица, ни внешние, ни внутренние условия не способствовали реформе, так как ее надо было про­водить на марше, поляризовав страну и социальные силы правя­щего класса, вовлекая в политический процесс большие массы грудящихся слоев, предоставляя им свободу. При этом модерни­зация России предполагала перестройку ее внешнеполитических связей и обязательств, что, конечно, еще больше углубило бы противоречия в обществе, вызванные внутренними реформами. В совокупности все эти факторы, обостренные униженным чувст­вом национальной гордости из-за ощутимых и болезненных пора­жений, нанесенных Францией, создали как у царя, так и у консер­вативных кругов правящего класса и высшей бюрократии мнение, что возможные изменения вызовут волнообразные процессы, кото­рые грозят обернуться непредсказуемыми последствиями. Таким образом, поход Наполеона окончательно перечеркнул возможность каких-то изменений в России. По сути дела, этот поход способст­вовал объединению и сплочению на время всех правящих слоев общества вокруг идей патриотизма, из-за оскорбленного нацио­нального чувства и сознания необходимости спасения Родины, ради чего все должны были оставить в стороне партийные и сослов­ные интересы.

В советской историографии считается аксиоматичным, что поход в Европу большой русской армии в 1812—1815 годах оказал сильнейшее революционизирующее воздействие на умы и сердца русских людей. Но в первую очередь это относится к умонастрое­ниям офицерства — единственно образованной и духовно развитой группы нации, то есть представителей господствующего класса. Обстановка даже в полуфеодальных государствах Европы поразила многих просвещенных российских офицеров, ощутивших между бытовой и общей культурой этих народов и забитостью, беспро­светным мраком существования своего собственного народа колос­сальную дистанцию в несколько веков. Разница между различ­ными сословиями не была в этих странах столь разительной, не носила такого чудовищного характера, как в России, где как бы сосуществовали две нации, полностью отчужденные друг от друга. Народы Западной Европы представляли собой органические сое­динения и сообщества, где были инкорпорированы все классы и социальные группы. То, что достижения материальной культуры доступны для разных слоев населения, также производило оше­ломляющее впечатление на русских людей. Все это заставляло задуматься прогрессивно настроенных офицеров о положении своего народа, его забитости, о дикости нравов у себя на родине, о жестокости, бесчеловечности отношения поместного дворянства к крестьянам и бесправии дворянства перед самодержавной властью.

Но победа над Наполеоном сыграла злую шутку с Россией.

Достигнув на континенте вершины могущества, она стала поли­тическим и военным гарантом послевоенной стабильности в Ев­ропе. Это в какой-то степени означало победу старого над новым, но полной реставрации старых порядков не произошло. И многие народы Европы пришли в движение.

Немаловажен и тот факт, что «старое» в этих странах означало совсем не то, что в России. Если в Европе феодальные порядки уже были почти повсеместно разрушены и повсюду развивались капиталистические отношения, то Россия переживала, по сути дела, период классического рабства. Тем не менее российские сторонники сохранения старых порядков использовали внешние победы и реставрации европейских монархий, чтобы ничего не менять в своей стране. Отсутствие внешнего военного вызова укрепляло позиции консервативных кругов. Только часть молодого российского дворянства, воспитанного на европейской культуре, ее традициях, очень надеялась, что после окончания войны будут выявлены причины экономической и социокультурной отсталости России и проведены соответствующие реформы.

Царь и его окружение оказались в двойственном положении. С одной стороны, они понимали необходимость реформ, так как в Европе начались динамичные процессы и это могло стать угрозой в будущем экономическим, политическим и военным интересам России, с другой стороны, расхолаживающе действовало на них отсутствие внутренних и внешних вызовов. И хотя, видимо, были большие колебания по вопросу о том, когда начать реформы, об объеме этих реформ и их пределах, рано или поздно реформы должны были бы произойти. Общественное мнение в образованных слоях общества все больше склонялось к этому. Помимо легаль­ного обсуждения в их среде различных проектов реформ и дис­куссий о необходимости преобразований в России часть дворян­ства, по примеру действующих с начала века масонских лож, создала нелегальные организации с целью осуществления ра­дикального переворота в политической системе России, освобож­дения крестьян и установления конституционной монархии. Члены этих организаций, в дальнейшем известные в русской истории под названием «декабристы», думается, не вполне отдавали себе отчет, к чему могут привести их действия. Их замысел и лежащая в его основе идея изначально были обречены на провал. Не было никаких шансов преобразовать Россию путем осуществления го­сударственного переворота и установления новых порядков снизу. Учитывая характер народа, отношение народа к дворянству, у де­кабристов не было никаких шансов повести за собой народ или хотя бы большинство дворян.

В одной из книг о революционной традиции России XIX века нарисована гипотетическая (сколь желанная, столь же и наивная) картина: восстание декабристов победило; царя низвергли, ре­формы по модернизации России были успешно осуществлены. Но если даже на секунду предположить, что переворот удался, то результаты успехов декабристов были бы гораздо более чудовищ-

ными, чем то, что случилось после подавления их выступления. Ведь несоизмеримо более просвещенная Франция после насильст-венной революции прошла через горнило якобинского террора. Подобный вывод обусловлен сложившимся у меня представле­нием о состоянии российского общества того времени. Ориентиром в этом отношении служит поход Наполеона и его отношение к крепостническим порядкам в России. Известно мнение по этому поводу академика Тарле: Наполеон, как он считал, не освободил крестьян России от феодальной зависимости якобы потому, что в тот период он был гораздо ближе к императору Александру и перестал быть носителем и распространителем идей француз­ской революции. Это мнение представляется крайне сомнитель­ным. Скорее всего препятствием здесь служила отнюдь не близость мировоззрений Наполеона и Александра во время вторжения и Россию. Подобной «близости» у французского императора было более чем достаточно с австрийцами, пруссаками и другими коро­нованными особами Европы, однако это не побудило его препятст­вовать распространению на эти страны влияния французской революции. Скорее всего по отношению к России действовал фактор отдаленности от Франции, а еще сильнее — тот разрыв в уровне социального развития, который существовал между французским и другими европейскими народами и русским наро­дом. Западная Европа подошла уже (или подходила) в своем разви­тии к капитализму и буржуазно-демократическим свободам. Между большинством народов Западной Европы и русским на­родом лежала пропасть в целую историческую эпоху, которая насчитывала около тысячи лет. Первые свободы от феодальных пут европейские народы начали получать уже в XI веке. А в Рос­сии в XIX веке крепостническое рабство народа и безраздельный произвол абсолютной власти находились в расцвете, в своей перво­зданной чистоте. Не только Наполеону, но и господу богу не уда­лось бы осуществить одним махом переход от рабства к капитализ­му. Вот почему идеи, мысли и лозунги французской революции, более понятные для австрийцев, пруссаков, итальянцев, находив­шихся примерно на одном уровне социально-культурного разви­тия, в России могли получить, как это ни странно, сочувствие лишь (или прежде всего) у части прогрессивно настроенных дворян. Наполеон был ближе (согласимся в этом с Тарле), но только не к царю, а к прогрессивной части дворянства, которой, в свою очередь, были гораздо ближе идеи и лозунги французской революции, чем народу, дикость и варварство которого приводило в уныние самих же русских прогрессивно настроенных дворян. Именно в этом, на наш взгляд, причина отказа Наполеона от осво­бодительной миссии в России: декретом нельзя освободить раба от рабства; раб остался бы после этого все тем же рабом. Только уничтожив условия, порождающие психологию рабства, дав им­пульс развитию образования и воспитания, приобщив народ к куль­туре, причем при его активном желании и участии, можно было ныдавить из него рабское начало и сформировать свободных

Поиск по сайту: