Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 2 страница

венная смерть не придет, пока человек имеет что-нибудь выра­зить»'. С этого и начинается, видимо, противостояние мыслящего, талантливого человека и власти, чреватое конфликтом. Для одних он, когда вспыхнет, кончается «противоестественной» физиче­ской смертью до срока, для других — творческой смертью при жизни.

Остановимся подробнее на этом «имеет что-нибудь выразить». А. И. Герцен говорит не просто о праве на самовыражение, а о том, что содержит в себе ценность для других людей, для челове­чества. Любителей «самовыражаться» предостаточно, но всегда ли перед нами акт культуры или факт искусства? Художнику принад­лежит такое же право на самовыражение, как любому человеку, но его индивидуальность и результат самовыражения особого свой­ства. От всех прочих людей он отличается способностью быстрее, точнее, глубже угадать и воспроизвести то, что хотели бы сказать, выразить многие. Художник примечателен природой своего тру­да — труда всеобщего, а не только умением придать мысли и чув­ству оригинальную форму.

Тут-то и возникает водораздел между интересом политика и интересом художника. Первый озабочен самоутверждением, или, иначе, утверждением определенного частного (группового) инте­реса, выдаваемого за всеобщий. А второго волнует общечелове­ческое содержание той конкретной действительности, которую он воплощает в своих произведениях. На этой разнице возникает немало спекуляций. Так, например, сталинизм активно потрудился над тем, чтобы противопоставить дело художника делу рабочих и крестьян. Художнику постоянно вколачивали в голову мысль, что он «в долгу» перед народом и обществом. Многие и поныне убежде­ны, что художника кормит народ и он «должен» доказать своим творчеством, что ест хлеб «не даром». Однажды это разозлило Вл. Маяковского, принявшегося доказывать «фининспектору», что труд поэта «любому труду родствен». Художник никому ничего не должен уже потому, что сам является неотъемлемой частью наро­да, и без него «народ будет неполный» — как точно определил А. Г. Платонов. Нельзя не заметить также, что внушаемый издав­на художнику призыв «должен» не вызывает вдохновения и не повышает энтузиазма, и скорее угнетает, чем усиливает творче­ский порыв. (Не знаю как другие, а лично я не могу работать сво­бодно, с полной отдачей, пока на мне висит какой-либо «долг».) Но это момент психологический, более существенно то, что художник по природе своей и назначению есть человек всеобщий, «человек человечества». Это порождает совсем особый масштаб власти над миром, характер воздействия на него. Однажды соз­данные сказки А. С Пушкина и романы Л. Н. Толстого будут жить века, переходя от одних поколений к другим, становясь их духов­ной пищей. Художник говорит с вечностью — этого, увы, никак не могут уразуметь многие политики и чиновники, чья власть времен-.

¹ Герцен Л. II. Собр. соч. В НО т. М.. 1954. Т. 2. С. 218. (It!

96
на и ограничена в пространстве. А если они это осознают, возни­кает соблазн принизить значение, ценность художественного тру­да, доказывая его вторичность и второстепенность. Именно у нас почему-то настойчиво пытались и пытаются внушить широким мас­сам трудящихся (и надо признать, небезуспешно), что продукты духовного труда — те же стихи, фильмы или научное изобрете­ние — менее важны и необходимы для жизни, чем продукты мате­риального труда. При этом обязательно ссылаются на марксизм и приоритет пролетариата.

Безусловно, прежде чем заниматься наукой и искусством, че­ловек должен быть накормлен, одет, иметь жилище. Но как только удовлетворены эти первичные потребности, выясняется, что живет человек все-таки «не хлебом единым», что есть еще «жизнь самой жизни» — как Гёте определил духовное,— чем, собственно, и за­нимается, «заведует» художник. Выходит, ему незачем извинять­ся за то, что он создает образы и представления, а не выращивает хлеб, варит сталь или строит дома. Плоды его труда — тоже «хлеб насущный», без коего и жизнь не жизнь, и человек не человек. Ка­залось бы, истина банальная, даже неловко ее напоминать, но по­чему-то десятилетиями удавалось (и по сей день удается) морочить людям голову мыслью о «даровой» ценности таланта художника пли интеллектуала.

И чтобы ясно было, что марксизм к этому обману никакого отно­шения не имеет, стоит напомнить марксово сравнение великого поэта — англичанина Дж. Мильтона с парижскими коммунарами. Последние, замечает Маркс, делали свое дело открыто, просто, «так же, как Мильтон писал свой «Потерянный рай», то есть за очень скромное вознаграждение, действуя на глазах у всех, не пре­тендуя на непогрешимость, не скрываясь за канцелярской кани­телью, не стыдясь сознаваться в своих ошибках, исправляя их»'. Это сопоставление имеет глубокий смысл. К сожалению, не только бюрократы воспринимают стремление художника (или ученого) к свободе как блажь, причуду. Это стремление просто непонятно тем, для кого труд не более чем средство к жизни, кто привык или вынужден жить по принуждению. Их раздражает сам образ жизни н мысли художника, слишком «вольный», свободный в самопрояв­лении, и обманывает внешняя легкость достигнутого творческого результата (кажется, сам бы так сказал, спел, станцевал, сыграл и т. п.). Непонятно это стремление и тем художникам и ученым, которые фабрикуют свои произведения исключительно ради зара­ботка или достижения какой-то престижной цели. Так на какого ра­бочего и какого художника ориентируются бюрократы, противопо­ставляя, «сталкивая лбами» труд материальный и духовный, интеллигенцию и народ?

Особое свойство индивидуальности художника состоит в том, что человеческий труд в своих наиболее развитых и свободных формах предстает именно в творчестве А. С. Пушкина и У. Шек-

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 17. С. 550.

/... 97

¹ -''"--м 392(1

спира, М. П. Мусоргского и С. С. Прокофьева, С. М. Эйзенштейна и А. А. Тарковского. Это — свободное духовное производство, где момент творчества, то есть преобразования, изобретения нового, реконструкции старого, выступает на первый план. Настоящий ху­дожник создает нечто совершенно новое, уникальное, неповтори­мое — «вселенную духа», целый мир идей и людей (героев), кото­рый нельзя спутать ни с каким другим. И потому талант — незаме­ним, а его утрата — невосполнима. Для бюрократа же «незамени­мых людей нет», отсутствие или потеря индивидуальности для него ничего не значит. Ему претит сама претензия на оригиналь­ность — мысли, чувства, восприятия, оценки.

Уникальность труда талантливого, тем более гениального ху­дожника даже в сравнении с трудом ученого абсолютна. Об этом хо­рошо сказал в свое время академик-физик Я. Б. Зельдович: «Лун­ную сонату» мог сочинить только Бетховен, «Я помню чудное мгно­венье...» — только Пушкин, а открыть нейтроны — не только Чед-вик». В этой разнице между «только» и «не только» заключены и «тайна» искусства, и целая общественная проблема. Речь идет об отношении общества к каждому талантливому человеку как своему бесценному состоянию, которым, признаемся, мы дорожить так и не научились. Почему-то таланту надо при жизни обязательно на­мучиться, намаяться, настрадаться, а то и умереть, чтобы его при­знали, по достоинству оценили. Посмотрите, как трудно, мучитель­но тяжело живется у нас изобретателям, вообще открывателям чего-либо нового. Недавно, познакомившись с оригинальным, впол­не осуществимым проектом группы художников-дизайнеров, кото­рый никак не удается «протолкнуть» через инстанции и ведомства, я посоветовал широко обнародовать его в газете или журнале под почти «провокационным» заглавием — «Прежде чем предложить японцам...». Мы так привыкли к застойному бытию и постоянному несоответствию слова и дела, что нас не пугает возможность полу­чить вопрос, на которой ответить становится все труднее и труд­нее: в чем же заключаются «преимущества социализма», если об­ществом отторгается и отвергается без какого-либо сожаления полезная инициатива и очевидное благо?

— Ссылки на всеобщий характер духовного труда и обществен­ную ценность таланта, видимо, недостаточно, чтобы объяснить про­тиворечие между властью и художником. Тут не обойти традицион­ную и всегда актуальную тему связи искусства с политикой и поли­тической властью. Известно, как понимали эту связь Сталин, Жда­нов и Суслов, отказывая художнику в праве на «аполитичность» и свободу от официальной идеологии. Сейчас много и открыто пи­шут о деидеологизации и деаолитизации искусства. Но можно ли освободиться от политики и идеологии вообще?! Не иллюзия ли думать, что в условиях насквозь политизированной действительно­сти можно деполитизировать искусство? Западные исследователи определяют советское киноискусство, имея в виду его классику —

Дзигу Вертова, С. М. Эйзенштейна, В. И. Пудовкина, А. П. Дов­женко, как «пропагандистское искусство особого рода», признавая при этом его высокую эстетическую ценность и вклад в развитие мирового кинематографа. В то же время они отмечают налет схематичности и догматизма даже в лучших образцах советского кино как вынужденную плату за компромиссное сотрудничество с властями в условиях революционной ситуации, которую худож­ники тогда приняли и поддержали. Как тут быть?

— Существуют разные толкования взаимоотношений политики и искусства. Известен сталинско-ждановский, тоталитарный, ва­риант «сотрудничества» художника с политической властью, ког­да искусство подминается и поглощается политикой, официальной идеологической доктриной. Живучесть этого взгляда и подхода своеобразно подтверждается и сегодня: то же кино прошлых деся­тилетий ныне квалифицируется как «сталинистское», «хрущев­ское» или «брежневское» (кино тоталитаристское, а затем — «от­тепели» и «застоя»). Кажется, все тут ясно. Искусство, если оно не хочет себя потерять, не должно подпадать под пресс политики, по­литизироваться, а художник должен быть независимым от власти и не идти с нею ни на какие компромиссы. Но такая постановка воп­роса, отстаивающая идею свободы художника и верности искусства своей природе, в конкретно-историческом плане требует уточнения и прояснения. Ведь художник во все времена шел и, видимо, еще долго будет вынужден идти на компромиссы уже по той простой причине, что реальная жизнь ставит его в зависимость (и мате­риальную, и социальную) от власть имущих, существующих госу­дарственных структур, минуя которые он не может реализовать свой творческий потенциал. Стереотип этой зависимости сложился давно, но, как бы скептически или неприязненно мы к нему ни от­носились, надо признать, что на качестве самого искусства это не обязательно сказывалось отрицательно. Достаточно вспомнить И.-С. Баха, Микеланджело и Андрея Рублева, творивших «по за­казу» церкви, или А. С. Пушкина, вынужденного принять цензуру Николая I, или многих нынешних художников, неравнодушных к знакам внимания современных властей. Выходит, дело не только в цензуре и претензиях политической власти направлять творче­ство художника. А еще и в том, сумеет ли последний распорядиться своей «тайной свободой» (используем выражение Пушкина), кото­рой у него никто отнять не может.

Но было бы нечестно переложить решение проблемы на плечи художника, свести ее к характеру или поведению личности. Ибо ясно, что противоречия и противостояние между искусством и по­литикой, художником и власть имущими в самом основании своем антипомичны, неразрешимы. Смысл этой антиномии хорошо пере­дал Дж. Оруэлл в написанной еще в 1848 году статье «Писатели ^и Левиафан», анализируя положение художника в эпоху всевлас­тия государства, политических и идеологических доктрин. Оруэлл

4*

обобщал опыт охваченных «тоталитаристскими настроениями» английских писателей и многих советских художников, которые «раболепствовали перед деятелями типа Жданова»¹. В век полити­ки художники неизбежно окрашивают свое отношение к искусст­ву идеологическими и политическими мотивами, пристрастиями, лежащими вне пределов литературы и искусства и делающими не­возможным чисто эстетическое отношение к жизни. Художни­кам — левым и правым, и консерваторам, и революционерам — то и дело «приходится трусливо молчать и поступаться истиной». И потому нет другого выхода, кроме как четко разграничить ху­дожественные и политические обязанности творцов искусства. Вступая в сферу политики, художник должен сознавать себя там просто гражданином, просто человеком, но не писателем, так как его творчество не имеет к его гражданской деятельности никакого отношения. Когда же наступает момент творчества, художник обя­зан набраться мужества и отвергнуть официальную идеологию, чтобы не насиловать своего вдохновения и не поступиться своей профессией ради той или иной политики. Конечно, необходимость разделить свою деятельность на две несообщающиеся сферы — гражданскую и творческую — делает художника фигурой траги­ческой, а занятие искусством — делом опасным. Но иного выхода, как научиться жить и творить внутри этой болезненной дилеммы, у современных художников нет, и вряд ли что-нибудь здесь изме­нится в ближайшем будущем ².

Как будто все логично, совпадает с реальным положением ху­дожника в современном обществе. Но реальность и здесь вносит свои коррективы. Нельзя не вспомнить в этой связи известный от­вет М. А. Шолохова зарубежным идеологам, рассуждавшим о не­свободе советских художников, якобы вынужденных писать «по указке партии». Классик нашей литературы под бурные аплодис­менты писательского съезда заявил, что советские писатели творят по подсказке своего сердца, а сердца их принадлежат партии. То есть он не отрицал самого факта возможного несовпадения (разгра­ничения) творчества и гражданской деятельности художника. И, видимо, чтобы разрешить эту антиномию, он уверял себя и дру­гих, что сердца художников все-таки принадлежат не им самим, а партии.

— Этот поворот темы заставляет нас снова вернуться к мысли о неотвязности власти, ее всепроникновенности. Дело, оказывает­ся, еще и в том, что художник часто сам не лишен притяжения власти. Например, хочет понравиться массе, публике. А что это, как не испытание на себе власти «толпы»?! Эту мысль можно продол­жить. Наверное, единственный смысл существования художника как творческой личности заключается в самозначимости, самоцен­ности создаваемых им произведений. Пусть не всем эта зависимость

' См.: Оруэлл Дж. «1984» и эссе разных лет. М., 1989. С. 345. ² См. там же. С. 350—351.

п ценность открывается. Но в этом случае художник создает не на «потребу», ибо согласие с властью и оппозиция ей есть по сути одно и то же. Лишь творчество никому и ничему не подвластно.

— В идеале — так. И так поступают многие художники. Но в реальной практике все оказывается сложнее, капризнее. Печалью ноет от пушкинского вопроса-признания: «Зависеть от царя, за­висеть от народа, не все ли нам равно?..» Однако поэту было «не нее равно», как примут его творчество народ, будущие поколения. Бывали моменты, когда он хотел понравиться царю... А как нерав­нодушны многие нынешние художники ко всевозможным знакам признания и возвышения — премиям, званиям, привилегиям! Сколько энергии, сил, напора тратится иной раз на то, чтобы их за­получить. Настоящего удовлетворения это, естественно, не дает. Не проходит бесследно и желание художника угодить власти, пон­равиться публике. Тех, кто начинает заигрывать с властью, подда­кивать и угождать ей, обычно привечают, награждают, но не ува­жают сами же власти. Это — люди свиты, одни — по своей, дру­гие — не по своей воле оказавшиеся у подножия власти и вынуж­денные играть с нею в игры, к искусству отношения не имеющие. Некоторые, наиболее циничные, делают это с удовольствием и да­же талантливо (есть и такой талант — «умение любить началь­ство»). Другие, втянутые силой обстоятельств и собственного ма­лодушия в чуждую им «игру», попадают в драматическую или тра­гическую ситуацию, терпят крушение.

Известно, что Сталин взял на себя обязанности, как сказали бы сейчас, «внештатного главного редактора» и «главного зрителя» всех создававшихся в 30 —40-е годы фильмов. Рассказывают: фильм «Светлый путь» Г. В. Александрова он «редактировал» пять или шесть раз, прежде чем дал «добро» на его выход в свет, сопро­водив свое соизволение следующей сентенцией: «Тов. Александ­ров! Вы этим фильмом хотели нам угодить. А нам угодить — невозможно». Если это и анекдот, то очень похожий на правду... Сколько творческих замыслов было искорежено и судеб талантли­вых художников погублено вот таким неприкрытым насилием?!

Не менее пагубно, хотя и не так драматично, сказывается на судьбе художника и власть «толпы», стремление во что бы то ни ста­ло и любой ценой стать популярным. Это всегда сопровождается уступкой вкусу и нравственными потерями, вынимающими «душу живу» из таланта. В условиях растущей коммерциализации искусства, превращения культуры в рынок ценностей эта тенден­ция попадает в благоприятную среду, и состязание талантов пре­вращается в «ярмарку тщеславия». Когда каждый, скажем сло­вами Гегеля, приветствует художника как свою ровню, холит его " лелеет: ты из наших, ты не хочешь ничего особенного, а он однаж­ды с ужасом осознает, что уже не принадлежит самому себе. На­стоящий художник нуждается не столько в популярности, сколько ^в "('"знании, еще больше — в понимании. И более всего он дорожит ^ВнУтрепней свободой.

— А мало ли тех, кому дороже благополучие? Обычно власть и искусство противопоставляются друг другу. Но часто они обра­зуют «трогательное» единство, что еще недавно выдавалось чуть ли не за закономерность развития советского искусства (под именем «партийности»). Правда, единство то и дело оборачивалось обык­новенным соглашательством. Конформистское искусство существо­вало во все времена, но мы, кажется, поставили в этом отношении своего рода рекорд.

— Тотальность власти делает конформизм — добровольный или вынужденный — почти неизбежным. Создавая образы и пред­ставления, соответствующие или противоречащие господствующим идеологическим установкам и вкусам, как уже говорилось, ху­дожник сам становится носителем власти — «властителем дум». Причем не менее могущественным в своем влиянии на людей, чем любой правитель — политик или администратор.

За примерами далеко ходить не надо. Так, целые поколения советских людей усваивали смысл событий Октябрьской револю­ции по книгам и фильмам, в освещении истории следующие за сталинским «Кратким курсом». И Ленина с тех пор многие вос­принимают и видят не иначе, как через призму облика и образа Б. В. Щукина или М. М. Штрауха. Как же велика сила внушения и убеждения искусства, если блистательная игра двух замечатель­ных актеров отодвинула на задний план мнение Н. К. Крупской, с трудом принявшей в щукинском исполнении образ близкого ей человека! Да, многие из нас (не исключение и автор этих строк) прошли школу воспитания «Чапаевым», трилогией о Максиме,* фильмами «Ленин в Октябре» и «Человек с ружьем». Тем более хочется понять, что такое конформизм и как он возникает, за­хватывая в свои сети и больших художников.

Нет и не может быть «великого» апологетического искусства. Уже сегодня можно утверждать, что историю нашей революции бу­дущие поколения будут изучать не по «Хлебу» А. Н. Толстого и «Кремлевским курантам» Н. Ф. Погодина, а по «Тихому Дону» М. А. Шолохова и «Котловану» А. П. Платонова. Все то, что охва­тывается понятием «классика», должно быть не только высоко­художественно и талантливо, но еще и аналитично по отношению к социальной действительности.

У конформизма в искусстве много питающих источников. Не только страх и чья-то склонность к угодничеству, пресмыкатель­ству перед власть предержащими. И в искусстве рядом с Чацкими всегда находятся свои молчалины. Умение угождать начальству развито и почитаемо у нас, может быть, так, как ни в одной другой стране. Не знаю, как других, а меня повергло в шок недавнее признание патриарха нашей «вождистской живописи» Д. А. Нал-бандяна '. Его готовность «№ 1» войти в соглашение с любой новой

См.: Огонек. 1989. № 12.

властью и продолжить портретную галерею по ее «увековечива­нию» — просто поразительна. Заметьте, никто еще и не просит, а портретист уже готов «откликнуться». Или он, что называется, мыслит впрок?..

— Часто говорят о бессмысленности абстрактного противопо­ставления художника власти. Но тотальное отрицание власти ху­дожником может привести, как это ни парадоксально, к тоталита­ризму. Вопрос в том, с какой властью художник может иметь дело, а с какой — нет. Поэтому стоит уточнить: всегда ли связь художника с властью ведет к соглашательству и обязательно ли оборачивается конформизмом?

— Разумеется нет. Для сотрудничества художника с властью имеется серьезное объективное основание. Искусство, подобно ре­лигии или философии, обладает способностью соединять, объеди­нять людей вокруг каких-то целей и идеалов. Скажем, в усло­виях нынешнего отчуждения, реального разобщения людей ис­кусство может объединить их мыслительно и чувственно, то есть идеально, духовно. В этой способности искусства власть всегда очень заинтересована и стремится ее использовать. Увы, нередко не во благо общества. Вот почему художнику всегда лучше «держать дистанцию», ни в коем случае не поступаясь своей свободой и само­стоятельностью. И, учитывая наше поучительное прошлое, исполь­зовать все возможности, предоставляемые демократизацией, для выработки действительно независимой позиции. Сейчас особенно важно, чтобы художники вместе с учеными отвоевали себе права на большее влияние на развитие общества, права не меньшие, чем у политиков. Мудрость власти, возглавившей перестройку, выра­зится, по-моему, в том, что она не будет склонять художников к компромиссам, всячески поддерживая и поощряя их независи­мость, «самость» в оценке нашего прошлого и настоящего. Что имеется в виду?

Нам предстоит избавиться от пустившей глубокие корни бо­лезни — от обожествления власти. Не только в форме культа лич­ности или должности. Считая власть всегда мудрой, всевидящей и всепонимающей, мы совершаем дорогостоящую ошибку. В том-то и дело, в том-то и проблема, что она не всегда все видит, знает и понимает, хотя часто пытается убедить, будто «сверху видно все, ты так и знай», говоря словами когда-то популярной песенки. Власть нуждается в оппоненте — честном, умном, принципиаль­ном, неподкупном. Кажется, вот он — ученый, философ, художник, религиозный деятель, просто мудрый человек. Однако власть пре­держащие иметь своими оппонентами художников или филосо­фов, как правило, не хотят. Не случайно была сочинена и долгое время усиленно вколачивалась, внедрялась в массовое сознание теория так называемого «единства» общества и власти. Малейшее

отклонение от официальной линии или установки, расхождение в понимании и оценке тех пли иных исторических фактов и событий воспринималось как нарушение «единства», как покушение на со­циализм, подрыв общественной безопасности. В таких условиях сколько-нибудь серьезное оппонирование действиям и образу мыс­лей власти со стороны искусства было просто невозможно, точнее, становилось крайне опасным делом. Однако настоящие, большие художники на свой страх и риск роль оппонента выполняли даже в самых неблагоприятных обстоятельствах, расплачиваясь за это непризнанием, потерей здоровья, жизнью. Как свидетельствует Васи.ть Быков, «даже в самые мрачные времена нашей истории, в атмосфере идейно-нравственного удушения всякого инакомыслия лучшие представители нашей литературы и искусства все-таки де­лали определенные попытки выразить правду, изощрялись указать на примеры кризиса, в котором в конце концов очутилось общество. Чего это им стоило, теперь хорошо известно»'.

От такого противостояния теряет не только искусство, по и власть. В письме к автору этих строк художник П-в заметил: «Я ве­рующий художник — христианин, но, возглавь Христос наше пра­вительство, и я стану к этому правительству в оппозицию. Ибо лучшая позиция художника — это оппозиция. Всякая мудрая власть, даже Божественная, должна быть творческой, а творчест­во без оппозиции немыслимо». Узурпация, произвол власти начи­нается с покушения на творческую самостоятельность и инициа­тиву, с возведения ограды всему непривычному, новому, непред-указанному формулярами, нормативами, правилами, которые хоро­ши и допустимы, скажем, в делах хозяйственного, общественного порядка и т. и. (да и здесь далеко не всегда) и губительны для нау­ки, искусства, философии. Оппозиция искусства не обязательно выступление «против» чего-то и кого-то, это, говоря философским языком, инобытие того же самого (что властью не замечается либо игнорируется) представления жизненного явления или процесса с сохранением их целостности, противоречивого единства. В этом смысле искусство всегда есть ограничение, сужение власти, пре­тендующей на всеобщее представительство и значимость.

Власть хочет все вобрать в себя, все себе подчинить, не привык­ла ни с кем делиться. И хочет, чтобы ее хвалили, превозносили, по­нятно, во имя «высших» интересов и целей. Вот и сейчас, когда еще далеко до зенита перестройки, уже слышатся «державные» голоса-призывы: не увлекайтесь критикой, больше показывайте положи­тельных примеров и т. д. Как будто в революционной критике и са­мокритике не нуждается сама перестройка, и как будто она уже свободна от ограниченности и застойных явлений, самоуспокоен­ности и самолюбования.

Понять власть можно: ей дорого достигнутое, пусть в малом, ее идеал — порядок, устойчивость, равновесие, покой. По необходи­мости или поневоле она консервативна и апологетична, за исключе-

Быков В. Жажда перемеп/уПравда. 1989. 24 ноября. 104

нпем непродолжительных периодов решительной ломки. А худож­ника, напротив, интересует негармоничность, несовершенство бы­тия, всевозможные деформации, «непорядок», как говорил В. М. Шукшин. Для художника путь к желанной гармонии и со­вершенству всегда устлан «шипами», противоречиями и конфлик­тами, которые, хочешь не хочешь, надо преодолевать, разрешать. Художник, будь то реалист или романтик, ничуть не уступает по­литику в трезвости взгляда на мир. И видит его не только таким, какой он есть, но и куда он движется, в каком направлении разви­вается. В антиутопии «1984», написанной в конце 40-х годов, Дж. Оруэлл почти точно определил дату конца тоталитарного все­властия. Да, он заострил, преувеличил, но не настолько, чтобы мы не узнали знакомые очертания, ситуации и персонажей.

Поэты — это пророки, способные заглянуть в будущее, пре­дугадать ход событий, предсказать судьбу народа, общества. По­смотрите, как популярны сейчас «Бесы» Ф. М. Достоевского, а еще недавно они клеймились как издевка над правдой истории и социа­лизмом. А каким укором политикам и идеологам звучат всплывшие из небытия «несвоевременные» мысли и предостережения М. Горь­кого, В. Г. Короленко, беспартийного академика И. П. Павлова? Потрясают впервые опубликованные у нас размышления Ф. И. Ша­ляпина — не только гениального певца, но и, как оказалось, муд­рого, прозорливого человека, тонко чувствовавшего свою страну, народ, историческую ситуацию. Так. может быть, пора изменить наше отношение к искусству и его творцам, рассматривая их равно­правными участниками общественного процесса, а не в качестве «приводного ремня» политики и политиков?!

Если признается, что инакомыслие в природе, «в крови» ис­кусства, то придется признать также и законность и совершенную необходимость присутствия, беспрепятственного существования в обществе несогласного меньшинства в лице тех же художников или философов. И власть, следовательно, призвана создавать условия и гарантировать возможность независимого существования и воле­изъявления интеллектуалов. Чтобы понять это, не надо, как гово­рится, большого ума, достаточно и здравого смысла, обыкновенной житейской мудрости. Достаточно понимания того, что прогресс современного, цивилизованного общества просто невозможен без полета мысли, консолидации творческих сил общества, с которыми ей, власти, вовсе не обязательно конфликтовать даже тогда, когда она с чем-то и с кем-то не согласна. Умная власть стремится найти себя в интеллектуальном процессе, объединяясь с его участниками на почве культуры, деятельности общественного разума, а не голого властвования, отношений господства и подчинения. Прислуши­ваясь к художнику или философу и ученому-обществоведу, власть как бы поднимается над сковывающими ее действия повседневны­ми необходимостями, получает возможность увидеть мир во всей его пестроте, многообразии, перспективе развития. Если физику Эйнштейну писатель Достоевский «дал больше, чем Гаусс», то, ви­димо, и культурного политика воображаемый мир художника мо-

жет обогатить не меньше. Надо только к свидетельствам последнего отнестись серьезно и внимательно.

Можно добавить: деятеля культуры и культурного политика объединяет еще более мощное основание, чем работа ума, интеллек­та. Это — приоритет витального начала, «точки зрения жизни», исключающей, если ей не изменяют, такую опасность, как интел­лектуальный диктат, некритическая апология какой-либо влия­тельной идеи, концепции, теоретического постулата. Но власть, настаивающая на своем и обладающая материальной силой, чтобы навязать свою линию всему обществу, часто глуха к голосу жизни, практики. И потому в задачу интеллектуалов входит заинтере­сованное, требовательно-критическое, придирчивое отношение к политике и действиям тех, кто ее олицетворяет, осуществляет. И надо бы, освобождаясь от «онтологического» страха перед вла­стью, внушенного сталинизмом, по капле выдавливать из себя раб­ское к ней отношение. Мы уже убедились на собственном опыте, к каким плачевным результатам приводит безгласное или востор­женно-крикливое согласие, иллюзорное единство власти и худож­ников. Нужен, видимо, какой-то другой вариант сотрудничества. Может быть, попробовать его поискать?

Поиск по сайту: